Писала Вам недавно (письмо С<ереже>[33] помечено двенадцатым №), дела мои, кажется (суеверна!) хороши[34], но сегодня я от Ю.К.[35] узнала, что до Риги — с ожиданием там визы включительно — нужно 10 миллионов. Для меня это все равно что: везите с собой Храм Христа Спасителя. — Продав С<ережи>ну шубу (моя ничего не стоит), старинную люстру, красное дерево и 2 книги (сборничек «Версты» и «Феникс» (Конец Казановы)[36] — с трудом наскребу 4 миллиона, — да и то навряд ли: в моих руках и золото — жесть, и мука — опилки. Вы должны меня понять правильно: не голода, не холода, не [пропуск в рукописи] я боюсь, а — зависимости. Чует мое сердце, что там на Западе люди жестче. Здесь рваная обувь — беда или доблесть, там — позор. (Вспоминаю, кстати, один Алин[37] стих, написанный в 1919 г.:

Примут за нищую и погонят обратно. — Тогда я удавлюсь. —

Но поехать я все-таки поеду, хоть бы у меня денег хватило ровно на билет.

Документы свои я, очевидно, получу скоро. К<оммуни>ст, к<отор>ый снимал у меня комнату (самую ужасную — проходную — из принципа!) уехал и не возвращается[38]. Увез мой миллион и одиннадцать чужих. Был мне очень предан, но когда нужно было колоть дрова, у него каждый раз болел живот. У меня было впечатление, что я совершенно случайно вышла замуж за дворника: на каждое мое слово отвечал: «ничего подобного» и заезжал рукой в лицо. Я все терпела, потому что все надеялась, что увезет: увез только деньги. — Ваших я не трогала, оставляю их на последнюю крайность!

Аля сопутствует меня [так в рукописи] повсюду и утешает меня юмористическими наблюдениями, это мой единственный советчик.

Если уеду, не имея ни одного адр<еса>, пойду в Риге к Вашему знакомому[39], на к<отор>ого раньше отправляла письма, у меня есть несколько золотых вещей, может быть поможет продать.

В доме холодно, дымно — и мертво, потому, что уже не живешь. Вещи враждебны. Все это, с первой минуты моего решения, похоже на сон, крышка которого — потолок.

Единственная радость — стихи. Пишу как пьют, — и не вино, а воду. Тогда я счастливая, уверенная [пропуск в рукописи].

Стихи о каторге[40] Вами у меня предвосхищены, это до того мое [пропуск в рукописи].

Вот Вам в ответ стих, написанный, кажется, в марте, и не об этом, — но об этом:

Просьба: не пишите С<ереже>, что мне так трудно, и поддерживайте в нем уверенность, что мы приедем. Вам я пишу, потому что мне некому все это сказать и потому, что я знаю, что для вас это только иллюстрация к револ<юционному> быту Москвы 1921 года.

— На Арбате 54 гастр<ономических> магазина, — считали: Аля справа, я слева.

— Спасибо за все. — Целую.

[Приписка на полях:]

Письмо за №12 отослано по старому адр<есу>:

Chaussée de Waterloo 1385 (?)[42] —

Теперь буду писать часто. Там я писала о «Лике войны»[43]. — Прекрасная книга.

Впервые — Звезда, 1992, №10. С.16–17. Публикация Е.И.Лубянниковой. Подлинник — РГАЛИ. Ф.1204. Оп.1. Ед.хр.105. Л.1–2.

С М.И.Цветаевой ИЭ познакомился лично в Москве летом 1917 г. (стихи ее знал с 1910 г.). Пять писем ИЭ Цветаевой (1922) — см. в П1. Цветаевой посвящена 3-я глава 2-й книги ЛГЖ.

Москва, 11/24-го февраля 1922 г.

Мой дорогой!

Эти дни у меня под Вашим знаком, столько надо сказать Вам, что руки опускаются!

Или же — правая к перу! — Стихотворному, — ибо не одним пером пишешь письмо и стихи.

И весомость слов — иная.

Хочется сказать нелепость: стихотворное слово столь весомо, что уже не весит, по таким векселям не дано платить в жизни: монеты такой нет.

А многое из того, что мне НАДО сказать Вам, уже переросло разговорную речь.

Не: пытаюсь писать Вам стихи[44], а: пытаюсь Вам стихов не писать. (Сейчас увидите, почему.)

Знаете, раньше было так: иногда — толчком в грудь:

Свинья! Ни одного стиха человеку, который — человеку, которому…

И внимательное (прослушав) — «Не могу. Не ясно». — И сразу забывала.

Стихи к Вам надо мной как сонм[45]. Хочется иногда поднять обе руки и распростать дорогу лбу. — Стерегущий сонм. — И весьма разномастный. (Что это — птицы — я знаю, но не просто: орлы, сокола, ястреба, — пожалуй, что из тех:

И вот, денно и нощно, чаще всего с Алей рядом, поздними часами одна — переплеск этих сумасшедших крыльев над головой — целые бои! — ибо и та хочет, и та хочет, и та хочет, и ни одна дьяволица (птица!) не уступает и вместо одного стиха — три сразу (больше!!!) и ни одно не дописано. Чувство: СОВЛАДАТЬ!

Чтоб самоё унесли!

Мой родной!

Отъезд таков: срок моего паспорта истекает 7-го Вашего[47] марта, нынче 24-ое (Ваше) февраля, Ю.К.<Балтрушайтис> приезжает 2-го В<ашего> марта, если 3-го поставит длительную литовскую визу и до 7-го будет дипл<оматический> вагон — дело выиграно. Но если Ю.К. задержится, если между 3-ьим и 7-ым дипл<оматический> вагон не пойдет — придется возобновить визу ЧК, а это грозит месячным ожиданием. Кроме того, <…>

Впервые — Звезда, 1992, №10. С.18. Первый листок подлинника — собрание составителя; второй — утрачен.

Москва, 7-го нов<ого> марта 1922 г.