Борис сделал протестующий жест.

– Прошу прощения, я вижу, что вам надо поговорить. Я не стану вам мешать. Между прочим, вчера один грек на базаре обещал мне добыть бутылку вина. Она как раз была бы кстати. Анечка, постарайтесь насчет стола, я мигом.

Борис взял с вешалки фуражку и пошел к двери. На противоположной стороне улицы он увидел человека, который упорно делал вид, что ничем не интересуется. Борис постоял, прикуривая у ворот. Потом зашагал к рынку. Из ворот вышел второй человек и двинулся за ним. Так они дошли до рынка.

Несмотря на вечерний час, там еще было многолюдно. Не торопясь Борис шел сквозь толпу, незаметно посматривая, не отстал ли провожатый. Но тот, видимо, был не новичком в таком деле и ухитрился очутиться рядом с Борисом, когда он подошел к одному из ларьков, за прилавком которого стоял молодой черноволосый парень.

– А! Здравствуй, гражданин‑товарищ, – сказал он Борису. И, внимательно посмотрев на его лицо, добавил: – Что имеешь, сахарин, мыло?

– Сахарин будет завтра, Костя, бутылку вина нужно.

– Вино! – сказал Костя, глядя в сторону непрошеного свидетеля. – Опять ему, видно, выдали?

Он нагнулся и достал из‑под прилавка большую темную бутылку.

– Три миллиона!

– Бога побойся, Костя, ты ж православный…

– А ты бога не боялся, – горячо подхватил Костя, и у прилавка вспыхнул обычный на ростовском рынке горячий торговый разговор.

…А тем временем не менее горячий спор продолжался и в комнате небольшого домика неподалеку от базара.

– Я не приму ваших обвинений, – сказал Филатов, когда Борис вышел из комнаты. – Я знаю только одно: никто, никто в тот трудный час не пришел ко мне на помощь, хотя я знаю, что у центра была такая возможность. Совершенно верно поступила и Анна, и этот корнет был для нас единственной надеждой.

– Откуда такое всемогущество? – Валерия Павловна тонко улыбнулась.

– У него куча денег, – ответил Филатов, кроме того, масса знакомых. Он каким‑то образом связан родственно с епископом Филиппом, между нами, я подозреваю, что он его сын.

– Что вы говорите? – Валерия Павловна даже приподнялась в кресле. – А он что, действительно корнет?

– В этом у меня нет никаких сомнений, – Филатов подошел к маленькому письменному столу, на причудливых резных ножках, стоявшему в углу комнаты, – Анечка, посмотри, закрыта ли там дверь? Вот глядите, что я здесь обнаружил, – он передал фотографию Валерии Павловне.

На снимке с отштампованной золотом маркой екатеринодарского фотографа Манштейна были запечатлены на рисованном фоне Кавказских гор три офицера. Слева, картинно положив руку на эфес сабли, стоял корнет Бахарев.

– Вот этого, который сидит в кресле, – сказал Филатов, – я отлично знаю. Штабс‑капитан Трегубов, корниловец, участник “Ледяного похода”.

– А он, я имею в виду корнета, знает о существовании нашей организации?

– Я думаю, догадывается, – ответил есаул, – но у него на этот счет свои убеждения. Он давно разочаровался во всяких организациях и действует на свой страх и риск.

– Но помогает же ему кто‑нибудь?! – удивленно спросила Валерия Павловна.

– Ну, это люди другого плана – черный рынок, контрабандисты, коммерсанты. Отсюда и деньги, которых у нашего корнета больше, кажется, чем у наших общих знакомых.

Валерия Павловна задумалась.

– Во всяком случае, – сказала она наконец, – пока Бахарев ничего не должен знать о существовании нашего штаба. Я посоветуюсь. Постарайтесь узнать получше о его связях с епископом Филиппом.

– На днях он получил от него письмо, – сказала Анна Семеновна, – но он носит его все время с собой.

В дверь постучали. Явился Бахарев, улыбаясь, он поставил на стол бутылку вина.

– Настоящее абрау‑дюрсо, – сказал он с торжеством, – за подлинность ручаюсь. Этот грек, конечно, порядочная шельма, но за деньги представит хоть белого слона.

Валерия Павловна собралась уходить только поздно вечером. Корнет счел своим долгом проводить ее. Она милостиво согласилась.

– Боже мой, – говорила, несколько разомлев от старого вина, Валерия Павловна, – когда же все это кончится, этот мрак, тревога? Это не может продолжаться вечно.

– Правда восторжествует, – сказал Бахарев.

– Вы уверены в этом?

– Я за это борюсь.

Они вышли на Садовую улицу, и Валерия Павловна, поблагодарив своего провожатого, рассталась с ним.

Две тени сопроводили Бориса обратно на Торговую.

10. Наследство бедной матушки

После визита Валерии Павловны на Торговую улицу три дня было относительное затишье.

Бахарев устроил “военный совет”, на нем было решено, что Филатов с Анной останется жить здесь, па Торговой.

– А у меня, господа, – сказал Борис, – есть еще одна квартира. Сказать по чести, мне тяжело идти туда. Это квартира моей покойной матушки, здесь, недалеко, на Таганрогском проспекте.

– Там кто‑нибудь живет сейчас? – осведомился Филатов.

– Воспитанница моей матушки Вера.

– А это не опасно? Ваше появление после стольких лет…

– Видите ли, – вздохнув, сказал Бахарев, – кроме этой женщины, Веры Никифоровны, меня там никто не знает. Дело в том, – он замялся, – что с моим рождением связаны некоторые обстоятельства… Я родился и вырос вне дома. Так было нужно… Словом, решено, – добавил он категорически, – я перехожу туда.

Когда Бахарев вышел из комнаты, Анна Семеновна с горящими глазами зашептала Филатову:

– Я же говорила! Мне теперь все ясно! Он – сын епископа Филиппа!

– Может быть, – согласился Филатов, – во всяком случае, я уверен, что он порядочный человек и его нужно привлечь к серьезной работе в нашей организации.

Корнет Бахарев нравился Филатову с каждым днем все больше. За свои деньги он приобрел для есаула новые документы на имя Василия Маркова. Документы были куплены у грека на базаре. Торговать бумаги они ходили вместе. Филатов, выходя из дома, тщательно осмотрел свой кольт.

– Напрасные предосторожности, – спокойно сказал Бахарев, – я вчера говорил с Костей, он знает, когда на базаре предполагается облава. Сегодня не будет.

– Хорошие же у вас друзья, – с некоторой иронией заметил Филатов.

– Что поделаешь! – Бахарев улыбнулся. – По крайней мере они надежны, пока им платишь. А вы вот, Иван Егорович, не очень спешите к своим друзьям.

– Это серьезная организация, – Филатов помрачнел, – я всецело доверяю вам, Борис Александрович, но пока мне не хотелось бы касаться этой темы, я просто не имею права.

– Ну не будем! – ликуя в душе, подхватил Бахарев. Это был первый случай, когда есаул прямо сказал слово “организация”.

На следующий день Бахарев пригласил Галкину и Филатова к себе на новую квартиру.

Анна Семеновна была потрясена. В полутемной передней их встретила молодая женщина в платке, повязанном по‑монашески. Она, скромно опустив глаза, поклонилась в пояс Борису.

– Это мои друзья, Вера Никифоровна, – сказал он.

– Добро пожаловать, – певучим голосом ответила женщина. – Проходите в зало, Борис Александрович.

В переднем углу большой комнаты светился серебряными бликами иконостас, который мог бы сделать честь дому крупного духовника. Борис подумал: “Пожалуй, все‑таки перехватил Миронов. И откуда они такой уникум раздобыли?” Однако, посмотрев на очарованное лицо торопливо крестившейся Галкиной и серьезную физиономию есаула, осенявшего себя крестным знамением, решил: “Нет, ничего, в самый раз”, – и, спохватившись, перекрестился сам.

– Подарок одного человека моей матушке, – сказал он значительно. – Большая редкость. Матушка очень любила эти иконы.

Борис дал время гостям осмотреться. Комната была обставлена добротной старинной мебелью. На стене, оклеенной темными тиснеными обоями, между двумя фотографиями виднелся большой четырехугольник, где обои не потеряли еще своего первоначального цвета. Заметив, что Филатов обратил внимание на это пятно, Борис сказал:

– Здесь был портрет. Увы, пришлось пока снять его. Но, по счастью, он сохранился.