– Топчу, топчу первоцвет, дай боже затоптать, другой год дождать!

А кто не успеет – тому на лавке лежать, и первоцвет для Данилка был волшебным троезельем, и Данилко обо всех больных, которые выздоравливали, говорил:

– О, уже вылез на первоцвет!

А первый гром, этот весенний будила, после него земля оттаивает уже насовсем, и девушки стремглав бегут к колодцу умыться и утереться красным поясом – на красу, а хлопцы берутся за угол хаты и силятся поднять ее – на силу, и только после первого грома ужинают во дворе, а не в хате, о, первый весенний гром!

На сорок святых, когда день сравняется с ночью, нужно отнести учительнице в школу сорок бубликов, по хатам пекут из пшеничной муки жаворонков с клювиком и крылышками; вся школьная детвора тешится этими жаворонками, а у Данилка ячневый жаворонок, и мать плакала – не нашлось и горсти пшеничной муки. Данилко не понимал этой печали и с гордостью показывал всем школьникам своего хорошенького жаворонка, тюрлюлюкал за него, сделал ему гнездышко, а крылышки какие были ладные, о, мама такая, она уж сделает жаворонка, всем жаворонкам жаворонок – настоящий! А в животе у него запечена травинка, и она сладкая, как мед, школяры побогаче давали уже за него целый городской бублик, но куда там, разве в городе видали когда‑нибудь такого жаворонка?

Данилко посадил его перед собой на парту и, записывая урок в тетрадку, то и дело любовался на своего красавца, который сидел как живой, рядом с чернильницей, искоса поглядывая на тяжкий Данил‑кин труд, и дело кончилось тем, что Данилко выменял своего жаворонка на целых пять пшеничных и унес их домой за пазухой: и мама попробует пшеничного жаворонка, и дед Данило, и пьянчужка отец, и он, Данилко, да и сестрица Устя пососет один, зубов‑то у нее пока нет!

А на Олексия теплого сосед выносит из погреба на солнце пчел, и как им не одуреть от радости: выползет тебе этакое квелое из колоды, обогреется на солнце и давай летать, даже в глазах зарябит, на них глядючи, и вскоре целые рои летают над пасекой, а сосед кадит ладаном, и там на носу и средокрестная неделя, когда великий пост ломится пополам и старые люди говорят, что даже хруст слышится.

В хате холодно, хлеба нет, одни лепешки да квашеные бурачки, мама повернула Данилка в угол и молится: громко читает молитвы, чтобы Данилко их повторял, а Данилко все прислушивается, не хрустнет ли эта среда средокрестная, когда пост ломается надвое, но хруста что‑то не слышно, и молитве уж конец, тогда Данилко с истовым вдохновением молится один – той излюбленной молитвой, которой научил его прадед Данило: “Дай мне, господи, картошки, киселя и разум добрый”.

В вербное воскресенье прадед возвращался из церкви рано и свяченой вербой сгонял Данилка с печи:

– Верба хлёст, бей до слез! Не я бью, верба бьет. Через неделю пасха: будь высок, как верба, здоров, как вода, и богат, как земля!

Потом свяченую вербу кладут за икону, это вернейшее средство, когда ребенок хиреет, желтеет и сохнет. Тогда мать варит эту вербу, а воду сливает в корыто и в полнолунье купает малую Устю, приговаривая:

– Месяц Адам, имя тебе Авраам! Подай тела на эти кости, а не дашь – прими мощи!

Прадед Данило выходил на самую середину двора, на свет месяца и посмеивался:

– Корову тебе нужно, девка, а!

По вечерам девушки, усевшись в кружок или в ряд, поют веснянки, а хлопцы не смеют подпевать, это девичье дело – весну славить. Девушки поют:

– Уже весна, уже красна, со стрех вода каплет, вода каплет, вода каплет.

Молодому казаченьке дороженькой пахнет, дороженькой пахнет, дороженькой пахнет.

И за работой и на досуге, на панских ли полях, или на своих горемычных, натощак и пообедав, после голодной зимы – девушки поют и славят весну, а парубки толпятся вокруг, таков уж степной обычай: петь повсюду, и вряд ли кто‑нибудь в мире так поет, как степняки.

Так среди песен и каторжной работы проходит март, и начинается месяц цветень, когда все зацветает: белая береза, подснежники, золотой горицвет и пушистая серебристо‑сиреневая дрема. И вишневые сады стоят задумавшись, точно белый плес в нагретой степи, и падают крупные капли, прибивая легонькую пыль, и испаряются, а чумазая и голодная детвора носится под дождем:

– Дождик, дождик! Сварю тебе борщик в новеньком горшочке, поставлю на дубочке, дубочек качнется, дождик польется.

Данилко укачивает маленькую Устю, и ему нельзя выбежать под дождь, и когда уж она умрет и ее, как взрослую, положат на лавку, дед Данило будет читать псалтырь, словно она в самом деле поймет что‑нибудь из этой кожаном книги, потом маме придется напечь вкусных пирогов с картошкой или фасолью на помин Устиной души, она хоть маленькая и вредная, но все же людская душа, которая без поминок, пожалуй, из хаты не вылетит.

А как сладко пахнет покойник, когда его положат на лавку, в окошко тянутся солнечные руки, прадед Данило читает книгу‑псалтырь, копошится огонек над свечкой, как пчелка над цветком; пахнет покойником и сосновыми стружками; можно сидеть в уголке и долго‑предолго глядеть, как на лавке лежит чужой человек – желтый, как бог на иконе, а над ним летает его душа, и нужно приглядывать за стаканом меда в красном углу, из него душа пьет мед, и меду все меньше и меньше, а души не видать, – какая она была у того дядьки – как жаворонок или как ласточка, а может, как бабочка или большой кусачий шмель.

Пирог с фасолью очень пухлый да вкусный, Данилко уплетает с воодушевлением, не забывая, что это за упокой, а тетка этого умершего дядьки такая дура, совсем не помнит, сколько пирогов дала Данилку, тащи хоть десятый – ничего не скажет, знай голосит с соседками. Очень славно, когда кто‑нибудь умирает – без Данилка дело не обходится: кличут прадеда читать, а правнук идет за поминальщика, так вдвоем и кормятся, а на улице весна, и теплый дождик прибивает пыль, и великий пост уже катится, как орех.

А на страстной неделе, когда белят хаты, убирают дворы, Данилкина мать хоть и бедная хозяйка (даже козы нет), но и она свой двор выметет, все вымоет и хату обведет каймой: все крапинки да розы, а с печью целый божий день возится, зато во всем селе нет ни у кого такого таланта расписывать печь.

И всему селу это известно, и каждый зовет ее, Григориху, и она малюет им печь синим и красным, черным и рыжим, желтым и зеленым, как учила ее покойная мать, и вспоминает свою далекую сторонку близ города Золотоноши, откуда ее высватали. Вот за такой‑то работой кончается страстная и наступает светлый праздник, он связывается у Данилка с материнскими слезами, потому что отец невылазно торчит в чужих хатах и выпивает со всеми, кто ему подносит.

И этого чабана Григора угощали все, а Григор ругал богачей, с которыми пил, нес небылицы о попах и во все горло проклинал пропащую жизнь, но его слушали и не перебивали, все знали, что Григор сейчас запоет, а после его песни уже ничего человеку не нужно.

Данилко, разыскав отца, вел его домой, по пути ругал всякими словами, которые слышал от матери, а Григор шел, стараясь не шататься, и плакал всю дорогу. Кое‑какие ребята пытались дразнить Данилка, что у него такой отец, но Данилко, прислонив отца к ближайшим воротам, мгновенно догонял этих ребят и затевал с ними упорную баталию, дрался один против нескольких и возвращался к отцу с окровавленным носом, в разорванной сорочке, однако победителем, заставившим уважать нетрезвость своего отца и для полноты победы отобрав у разгромленного врага пасхальные гостинцы.

В хате за столом сидели мать и прадед, на столе скудная, только чтоб разговеться, еда, строго и величаво протягивала мать отцу свяченый кулич, и пьянчужка, как глава дома, разрезал его крест‑накрест, потом на ломти и оделял семью. По окаменевшему лицу матери катились слезы и падали на кулич. Данилко после битвы за честь рода сидел решительный и непреклонный, прадед Данило сверкал глазами из‑под мохнатых бровей, и пасха для Данилка становилась какой‑то напастью, ведь на его долю в этот великий весенний праздник выпадало столько баталий, сколько другому мальчишке хватило бы на целый год. Данил ко отнимал у богатых сопляков куличи и писанки, за нейтралитет качался на чужих качелях, кормил мышей свячеными крошками и напряженно приглядывался, как именно мыши превратятся в силу этого греха в нетопырей.