Лев Вениаминович Никулин
Дипломатическая тайна
НИКУЛИН Лев.
Дипломатическая тайна.
Роман
Не думай, что каждое пятно в горах – это тень, которую отбрасывает камень. Может быть, это спит тигр.
Саади
НИКАКИХ СЛУЧАЙНОСТЕЙ
Узкая рука с длинными пальцами, чуть распухшими в суставах, приложив автоматическое перо к листу бумаги, начертила:
“Роберт Кетль – эсквайр”.
Отняла перо от бумаги, положила в сторону.
Другая рука – смуглая, сухая, вся в синих просвечивающих жилах – осторожно взяла перо и написала внизу каллиграфически тщательно:
“Мирза Али‑Мухамед Ол Мольк”.
Рука первого выше кисти пряталась в манжете мягкой шелковой сорочки.
Рука второго – в накрахмаленной белой круглой манжете и в черном суконном рукаве.
Потом обе руки встретились, первая чуть коснулась второй и выскользнула из сухого цепкого рукопожатия.
Роберт Кетль – эсквайр и баронет, королевский посланник в Гюлистане – проводил Мирзу Али‑Мухамеда – председателя совета министров Гюлистана – до дверей и еще раз простился, чуть моргнув ресницами.
Мирза Али‑Мухамед еще больше согнул тупой угол спины и ушел за порог двери; отступив на шаг, он ждал, пока дверь не закрылась. Потом разогнул спину, провел пальцами по седеющей полосами черной бороде и скользнул мимо третьего из полудюжины секретарей посольства – Перси Гифта. Прошел, шаркая ногами, держа правую руку за бортом сюртука, мимо двух отдавших честь статуеобразных сипаев из Пенджаба.
За ним шел Перси Гифт с рассеянно‑почтительным видом, заложив руки за спину. Так он шел до своего автомобиля с гербом Гюлистана (барс и луна), потом постоял, как и полагалось по этикету, несколько секунд в четырехугольном белом, отражающем солнце, как зеркало, внутреннем дворике, пока горбоносый и полуседой человек в сюртуке не уехал, затем повернулся и пошел в дом.
Сэр Роберт Кетль долго держал перед глазами квадратный белый лист с текстом на французском языке и двумя подписями. Потом нажал звонок и сказал в переговорную трубку: “Мистер Гифт”. Затем опять перевел глаза на бумагу и не отрывался до тех пор, пока не постучали в дверь.
– Вы должны быть вечером у Али‑Мухамеда, вручить ему этот документ и сказать, что приедете за ним завтра в час, что здесь должны быть еще три подписи и что я напоминаю ему об Абду‑Рахиме. Все. Вместе с тем вы должны помнить, что я передаю вам этот документ и что из этого следует.
Перси Гифт взял лист бумаги, сложил его вчетверо и поклонился.
– Никаких случайностей!…
– Никаких случайностей, сэр.
Он вышел.
Королевский посланник отошел от стола, взял длинный хрустальный стакан и медленно отпил из него несколько глотков. Прозрачные льдинки звенели о хрусталь.
Над белым, высоким домом, с продолговатыми окнами стояло желтое пылающее солнце; неподвижный воздух был пропитан сухим зноем. Но в этой большой, полутемной комнате, где стремительно вращались два винта электрических вееров, было прохладно.
Сэр Роберт Кетль взял газету. Теперь он отдыхал. Бракоразводные процессы на двенадцатой странице “Таймса”. Приятный и заслуженный отдых.
АБДУ‑РАХИМ‑ХАН
У него лучшая лошадь в Мирате. Он купил ее у Бужнурского хана и отдал за нее большой загородный дом с четырьмя бассейнами, фонтаном и виноградником. У него автомобиль “роллс‑ройс”, цена – десять тысяч кальдар (индийских рупий). У него женщина – чужестранка. Она приехала к нему из Европы и живет в “Гранд‑отель д’Ориан”, в квартале миссий.
Человек крови пророка, стройный и смуглый, с сединой в висках, с подстриженными усами; розовые губы, а зубы перекусывают проволоку. Одевается лучше королевского атташе, но на нем нет нитки, сотканной чужестранцами.
Вечером по аллее чинар у дворцовых садов, где катаются дипломаты и принцы, он сидит за рулем “роллс‑ройса”, и женщина‑иностранка рядом с ним. Секретари из посольства делают презрительное лицо, но только он один на своей машине может взять подъем горной дороги. И когда он в облаке пыли проносится мимо них, вежливо, как хозяин гостей, он приветствует худосочных рыжих юношей из лучших фамилий, приложив два пальца к круглой шапочке из каракуля.
В горах, там, где дорогу местами загромождают камни горных обвалов, он целует нарисованные губы иностранки несколько раз, и вдруг автомобиль бросает в сторону от вынырнувшего за поворотом дороги камня. Так они целуются – одной рукой он обнимает ее, тогда как другая его рука бросает машину вправо и влево, объезжая камни. “Роллс‑ройс” точно пьян or ласк любовников. Там, где дорога пропадает в обвале, он искусно поворачивает машину на обрыве, и они возвращаются в город, когда ночь сменяет золотой день без сумерек.
У квартала миссий, прямо против кафе, он тормозит и целует руку иностранки. Она уходит в подъезд отеля и говорит по‑французски:
– Сегодня.
Абду‑Рахим‑хан едет по дворцовому шоссе. Он оставляет машину во дворе министерства и идет вверх по узкой лестнице мимо безмолвных слуг в чалмах и ливреях.
В приемном зале министров, среди двухцветных колонн, сидит человек в европейском платье; высокий, стоячий воротник подпирает бритые, жирные щеки.
Человек подносит руку к зеленой чалме.
– Хаджи‑Сеид.
– Здоровье высокопочтимого господина?…
Но Абду‑Рахим‑хан проходит мимо с лицом человека, внезапно прикоснувшегося к падали.
Его высокопревосходительство Мирза Али‑Мухамед в своем кабинете. Здесь у него бесплотное лицо мудреца, бегущего от жизни и презирающего смертных.
– Хорошо, что ты пришел, Абду‑Рахим.
– Вы мне назначили в среду. Вы помните, о чем мы сегодня должны говорить?
Мирза Али‑Мухамед молчит. Абду‑Рахим видит, что рука его лежит на четырехугольном листе бумаги. Он видит последнюю строку, написанную по‑французски, ниже – странно‑знакомую подпись и ниже – еще подпись. Мелькнула мысль: почему старая лиса прячет эту бумагу?
– Я помню, Абду‑Рахим. Помню. Многое случилось в эти четыре дня…
– Что же могло случиться? Русские ждут.
– Абду‑Рахим, ты долго жил в Европе…
Неожиданный поворот головы.
– Помнишь Берлин, Винтергартен и отель в Шарлоттенбурге?
– Вы помните это не хуже меня…
– Я помню, но я стар.
Абду‑Рахим встает и теперь уже ясно видит подпись на бумаге.
– Мы давно знаем друг друга, Мирза Али‑Мухамед. Говорите, что думаете…
– Абду‑Рахим! Завтра ты получишь паспорт и деньги. Завтра же ты возьмешь свою женщину и уедешь в Европу.
– Завтра?
Абду‑Рахим встает. У него белеют губы.
– Завтра?… А русские, а договор?…
– Зачем тебе думать об этом, Абду‑Рахим? Разве ты не поспеешь в Париж к Гранд‑при? Разве твоей женщине не надоели пропахнувшие падалью базары и грязные улочки?
Худая рука гладила жесткую бороду, и глаза щурились над горбатым носом. По‑видимому, все решено.
– Прощай, Абду‑Рахим. Ты будешь мне благодарен, я знаю…
Повернулся к двери, остановился у порога.
– Скажите мне… Скажите, кто заменит меня?
Молчал, как будто нехотя раздумывая.
– Не знаю. Я еще не думал…
Когда тот взялся за ручку двери, сказал вдогонку:
– Не знаю… Может быть, Хаджи‑Сеид.
– Сеид? Шакал? Трижды продажный!
– Абду‑Рахим!
Они стояли друг против друга – согнутый старик с полуоткрытым ртом, сверкающими золотыми зубами, и стройный, сильный мужчина, уже наклонившийся вперед для удара.
Абду‑Рахим вышел, захлопнув дверь. Мирза Али‑Мухамед пошел за ним следом, аккуратно закрыл дверь и дважды щелкнул замком. На повороте лестницы его глаза встретили два сверлящих глаза Абду‑Рахима.
– Завтра, Абду‑Рахим! Ты слышал?…
НЕМНОГО ТАК НАЗЫВАЕМОЙ “ПСИХОЛОГИИ”
Абду‑Рахим‑хану тридцать пять лет.
Восемнадцать лет он прожил в Европе. Ему тоже надоели грязные улички и базары Мирата, пропахнувшие падалью. Но Абду‑Рахим – сын сердара. Мирза Али‑Мухамед был писцом у его отца. И теперь прежний писец выбросил сына сердара из министерства как носильщика, как водоноса, поливающего двор его дома. Секретарь совета министров – много ли чести для сына сердара? Но разве это не ступень к высшему, о чем мечтал Абду‑Рахим? Приехать в Европу как высланный опальный чиновник или приехать туда как полномочный министр и посол Полистана?