Рука Омара повисла в воздухе, указывая вниз, в долину, где из золотого рассвета вставал Мират с минаретами, куполами мечетей, крышами дворцов и высокими стальными мачтами радиотелеграфа королевского посольства.

* * *

На склоне горы за крепостными фортами клубится густой черный дым. Здесь индусы – жители Мирата, сжигают своих покойников. И здесь в это утро сжигают труп штаб‑ротмистра Воробьева.

В списках госпиталя королевского благотворительного общества нигде нет его имени. Номер 83, под которым значится труп, указывает имя солдата‑индуса из конвоя посольства, умершего от азиатской холеры и сожженного согласно законам религии браминов.

ЭЛИЗА ДАУН – ЛЮСИ ЭННО

Что, собственно, произошло в России?

Восемь лет назад все как будто было на своем месте. Михайловский театр, спектакли французской труппы, царская ложа, обходительные театральные чиновники, покровительствующие великие князья и одни и те же лица в зрительном зале, во фраках и мундирах, слоновая кость желтых лысин, внушительная седина или лакированный блеск проборов.

Однако с той минуты, как Люси поднялась по трапу на закопченный, груженный сельскохозяйственными машинами пароход “Керчь”, она почувствовала неуловимую и непонятную перемену, и теперь уже ясно, что нет ни обходительных чиновников, ни князей, ни царской ложи. Обыкновенные люди, которых она видела раньше из окна своей кареты (подарок мецената с Миллионной улицы), обыкновенные люди в формах матросов, которым полагалось вытягиваться и отдавать честь меценату с Миллионной, теперь в час ночи пели песни под окнами ее каюты и обращали внимание на уважаемых пассажиров только тогда, когда мыли палубу. В другое время они провожали насмешливыми взглядами знатную иностранку и обменивались малопочтительными замечаниями по поводу не совсем естественного цвета губ Люси. Ходили они вразвалку, не вынимая рук из карманов, когда проходило их начальство, и в свободное время сидели почти голыми на солнце на носу парохода. Но так как это были здоровые, хорошо сложенные молодые люди, то Люси это не смущало.

Кроме не совсем приятной миссии, которую на нее возложил королевский осведомительный департамент, она все‑таки искала ощущений, ее слегка интересовала новая роль благотворительницы из иностранной благотворительной организации “Диана”. Особой признательности со стороны благодетельствуемого народа она не видела. Во всяком случае, помощник капитана, узнав, что Люси не врач, сразу усомнился в полезности ее работы. Внимательно разглядев элегантный костюм Люси, сочетание туристского костюма с костюмом сестры милосердия, замшевые сапожки, он спросил: знает ли она, что такое проселок, и ездила ли в телеге? Впрочем, он успокоился, узнав, что Люси работала в Москве.

Севастополь ей сначала понравился. Здесь уже было то, что она предполагала увидеть. Разрушенные, взорванные укрепления – память, которую оставили по себе ее соотечественники, – испорченные корабли. Солдаты в остроконечных шлемах и деловые равнодушные люди в кожаных костюмах бегло взглянули на пассажиров, осмотрели бумаги и ушли. Люси представляла себе их более мрачными и романтическими. Во всяком случае, не к этому ее подготовили статьи собственных корреспондентов ее любимой газеты. Она не увидела ни одной баррикады, ее ни разу не остановили на улице, и никто не грозил оружием. На бульваре с молодыми людьми все в тех же остроконечных шапках гуляли смуглые, красивые молодые девушки в белых туфельках и белых чулках. Вечером играла музыка, и довольно прилично одетые люди сидели в кафе.

И, наконец, когда она очутилась в обыкновенном вагоне международного общества, в привычном удобном купе и, миновав несколько десятков станций, где скорый поезд стоял положенное число минут, ждал, пока звонил колокол, свистал обер‑кондуктор и гудел паровоз, через тридцать шесть часов очутился на Курском вокзале в Москве – Люси Энно, она же Элиза Даун, была окончательно разочарована. Нигде она не чувствовала чересчур внимательного взгляда, никто не интересовался ее особой, никто (как полагалось в авантюрных фельетонах газеты) не провожал ее в гостиницу, уцепившись за запасное кольцо позади автомобиля, и, наконец, никто не следил за ней в окно пятого этажа, пробравшись по карнизу. Она была разочарована.

И, однако, все было по‑новому.

ПЕРСИ ГИФТ – ВОРОБЬЕВ – Н.В. 14

26 июля человек, который теперь значился “Н.В. 14”, перешел границу.

По‑видимому, не произошло ничего особенного. Бывший штаб‑ротмистр Воробьев, амнистированный Советским правительством, вернулся на родину. И, однако, в ту же ночь мачты радиотелеграфной станции в Мирате выбрасывали в воздух цифры, и эти цифры, пройдя положенные им воздушные и земные пути, превращались в слова:

“Мною командирован в Россию по паспорту штаб‑ротмистра Воробьева секретарь военного атташе посольства Перси Гифт, вполне подготовленный для изъятия документа, о котором говорилось в нашем номере 627 точка”.

Эти слова доходили в форме еще более краткого устного доклада к начальнику департамента, не вызывая, впрочем, никакого изменения на его лице и ни малейшего напряжения его голосовых связок. Однако тот, кого это касалось, в ту же ночь отправлял в комнаты с забранными решетками окнами шифрованную, краткую депешу.

“Ваше распоряжение направляется Н.В. 14 по делу номер 627”.

И новые цифры вылетали из стального кружева специальной станции департамента, летели на северо‑восток и принимались высокой мачтой промышленной королевской миссии в Москве.

И таким образом, когда от Рязанского вокзала на унылом московском извозчике отъезжал так называемый “бывший штаб‑ротмистр Воробьев”, он уже заранее имел уютную комнату и приют в некотором семействе, которое именовалось Кряжкиными и состояло из почтенного седого отца и глухонемого сына. Разумеется, они были ближайшими родственниками возвратившегося к пенатам “штаб‑ротмистра Воробьева”. Каждое утро Кряжкин‑отец с портфелем добродетельно отправлялся на службу, его глухонемой сын занимался хозяйством.

Это был хорошо спрятанный во дворе, в одном из арбатских переулков, флигель из двух комнаток, и здесь мог собраться с мыслями и отдохнуть от шести дней пути “штаб‑ротмистр Воробьев”, не тревожимый нелюбопытными родственниками.

Перси Гифт гуляет по московским улицам и постепенно убеждается в том, что Москва представляет некоторый интерес. Он принимает некоторые предосторожности, старается придать себе вид рассеянного провинциала, заходит в магазины, приценивается к ненужным вещам, вместе с тем он хочет уловить некоторую тревогу в толпе, мелкие, но значительные признаки, указывающие на непрочность власти и неуверенность в завтрашнем дне. Но к концу прогулки он вынужден сознаться, что все прохожие, вся уличная толпа ничуть не отличается от уличной толпы других европейских столиц и что видимый представитель власти с красным жезлом в руке на перекрестке улиц больше всего занят тем, чтобы заставить потрепанную пролетку объедать себя с правой стороны, как полагается по правилам.

Перси Гифт уже готов повернуть к первому же извозчику, чтобы доехать до площади и затем, уже пешком, из предосторожности делая запутанные петли, дойти до переулка и флигеля Кряжкиных. Однако некоторые деловые соображения заставляют его войти в ресторан и заказать себе завтрак.

До того, как ему успевают принести чашку рыбного бульона и знаменитый пирожок с рыбой, называемый в путеводителе “расстегай”, Перси оказывается у телефонного аппарата. Он вызывает комнату 830 в гостинице для иностранцев и просит инженера Брайса – представителя акционерной компании жатвенных машин.

Отчетливый голос по‑русски с некоторым акцентом:

– Слушаю, я инженер Брайс.

– Я должен вас видеть по делу 627 – аккумуляторы и дизели.

Короткое молчание.

– Хорошо, в обычном порядке.

После завтрака Гифт возвращается домой. В пять часов вечера приходит папаша Кряжкин и советует Перси совершить небольшую прогулку по Москве‑реке. Около шести часов, когда спадет жара, он может напять моторную лодку на набережной, возле моста. И Перси Гифт, взглянув на часы, снова покидает гостеприимный флигель Кряжкиных.