Сообщения из красного Питера шли и в Болгарию. И одним из тех, кто делал это, был коммунист, боевой пилот Христо Балев.

После большого митинга в начале декабря в Софии в поддержку революции русских рабочих и крестьян Христо Балев неожиданно был вызван к самому Деду. Так называли (по-болгарски — дядо) Димитра Благоева. На предписании, которое было выдано Балеву, стояла его подпись. Создатель и руководитель партии рабочего класса в Болгарии, легендарный дядо поручил храброму летчику Христо Балеву любой ценой пробиться в красный Петроград, сообщить русским товарищам о митинге, о солидарности с Октябрьской революцией и Советской властью. И совсем неожиданным для авиатора, который лучше чувствовал себя в воздухе, чем на земле, было партийное поручение быстро привыкнуть к роли журналиста и сообщать о событиях в революционной России.

Вот так болгарин Христо Балев оказался в питерской коммуне журналистов-интернационалистов.

* * *

Сегодня Христо Балев проснулся раньше всех. Хотя болгарин полночи просидел за пишущей машинкой: нужно было сообщить в Софию о последних важных событиях в Петрограде, утренний свет разбудил его. Балев шагнул к окну, бросил взгляд на еще не проснувшуюся улицу, по которой медленно прохаживался патруль красногвардейцев. Будить остальных было рано. И вдруг, будто вспомнив что-то важное, бросился к календарю, с лихорадочной быстротой сорвал листок. Потом побежал в комнату, где на трех койках безмятежным сном спали его друзья. Балев сел за рояль, занимавший чуть не полкомнаты, изо всех сил ударил по клавишам. Спавшие открыли глаза, с недоумением уставились на пианиста, игравшего «Марсельезу».

Иван Пчелинцев спросил:

— Христо, по какому случаю музыка, которая способна разбудить самого дьявола?

Балев продолжал играть. Поляк Холмский, сделав из газеты рупор, крикнул:

— Другарю, ну что тебе в голову взбрело?

Балев сделал последний аккорд и торжественно произнес:

— Взбрело? Нет, не взбрело. Это факт! Понимаете, товарищи, исторический факт! Точно така!

— Что? Что это такое? — протянул Холмский.

— Нет, братцы, Балев не станет зря... Что-нибудь, верно, случилось, — сказал Пчелинцев.

Балев, поднял над головой сорванный листок календаря с цифрой «4», загадочно спросил:

— Что это такое?

— Ну четыре, четверка, — первым ответил Пчелинцев.

Балев весело мотнул головой:

— Нет, не просто четверка. Семьдесят два это. Понимаете? Да, вчера, четвертого января, было семьдесят два. А сегодня уже семьдесят три. Непонятно? Эх, пойду к Жоржу Бланше, он сразу поймет, что к чему.

И быстро вышел из комнаты. Пчелинцев как ужаленный вскочил с постели:

— Христо! Балев! Постой!

Потом, обращаясь к друзьям, укоризненно произнес:

— Эх вы! Да и я тоже хорош. Человек «Марсельезу» играет, сияет весь, а мы... Айда за ним, не то Бланше на весь мир раструбит, что он первым разгадал.

Все трое поспешили в комнату, где жил Бланше. Они вошли в тот момент, когда Балев пытался разбудить француза.

— Ура! — крикнул Пчелинцев.

— Ура! — поддержали его двое товарищей.

— Ура! — присоединился к ним Христо Балев.

Француз ошалело смотрел на орущих людей, потом вскочил с постели и подбежал к окну, но, видно, ничего особенного на улице не обнаружил. Четверо заговорщиков, лукаво перемигнувшись, подняли с постели Бланше и с криком «ура!» понесли его по коридору.

— Пой! — сказал Балев французу, опять заиграв «Марсельезу».

Двое русских и поляк подхватили. Глядя на них, Бланше тоже запел. В комнату заглянули несколько иностранцев. Они с удивлением смотрели на поющих. Балев энергично замахал им рукой, приглашая присоединиться. «Марсельеза» мощно звучала на разных языках.

— Товарищи, другари, камарады! — взволнованно обратился к интернационалистам Иван Пчелинцев, когда последние аккорды стихли. — Сегодня большой, знаменательный день. — И, сделав паузу, сказал: — Камарад Жорж Бланше! Парижская коммуна продержалась сколько дней?

На лице француза появилась широкая улыбка. Он радостно воскликнул:

— О! Теперь понял. Теперь мой голова хорошо понял, очень хорошо понял! Семьдесят два дня, камарады.

— А русской революции уже семьдесят три! — воскликнул Пчелинцев. — Нашей революции, Октябрьской революции уже семьдесят три дня, товарищи!

— Ура! — крикнули интернационалисты.

Все радостно обнимались, кричали, смеялись.

Иван Пчелинцев — негласный старшина в коммуне — обвел всех взглядом, проникновенно произнес:

— Большое русское спасибо, дорогие друзья, за сердечные слова, тебе, Христо, за то, что ты обратил наше внимание: Октябрьская революция живет уже семьдесят три дня. Напишите об этом, друзья! Напишите о нашем празднике. Каждый из вас, дорогие друзья, своими глазами видит, как трудно приходится нашей революции. Враги прочили нам считанные часы, дни, неделю существования, потом увеличили срок до месяца. Они были уверены, что уничтожат нас, сметут, как в свое время парижских коммунаров. Миру, который наши враги залили потоками вражеской лжи и клеветы, нелегко понять, что происходит на самом деле в России. Вот почему мы так ценим вашу работу, ваш голос, голос друзей новой России. Пусть это будет несколько строчек, пусть они публикуются далеко не во всех газетах, но ваши слова ценятся на вес золота. Это слова правды о нашей партии, о нашем вожде, о классе, совершившем великую резолюцию. Да, товарищи, нашей революции уже семьдесят три дня. Впереди еще много трудностей. Враги готовятся дать нам бой, наступают труднейшие для революции дни. Но мы верим, что наша революция выстоит. Она непобедима! Она вечна, как мир!

Откуда-то появился плакат со словами: «Париж-72, Питер-73...»

И вдруг на улице загремели выстрелы.

Журналисты бросились к окнам. Мимо дома бежали какие-то люди, стреляя из револьверов...

К одному из окон в доме напротив прильнуло лицо мальчика. Это был Костик Гринин. Выстрелы не прекращались. Послышалось дребезжанье разбитого стекла.

Христо Балев первым выбежал в коридор, остальные бросились за ним.

* * *

В то раннее утро люди Арца, предводительствуемые капитаном Яблонским, провели задуманную провокационную операцию: напали на тех, кто собрался у старого букиниста. После выстрела Яблонского Леопольд успел захлопнуть дверь. Все в панике ринулись к потайной лестнице.

Анна Гринина видела из окна, как на улице после выстрела упал лицом в снег человек, в котором она узнала баса из Мариинки. Она кинулась в детскую комнату. В этот момент пуля террористов угодила в окно... Анна Гринина, увидев на лице сына кровь, в ужасе бросилась к нему. А через секунду в комнату вбежал Агапов, сжимая в руке пистолет...

На улице Иван Пчелинцев заметил человека, стреляющего с крыши. Пчелинцев, не раздумывая, навел на него наган, и тот упал, скатился на край крыши...

Балев вбежал в подъезд дома Грининых, чуть не сшиб с ног насмерть перепуганного Леопольда. Оба остановились как вкопанные и, тяжело дыша, впились друг в друга глазами. Леопольд перевел взгляд на наган Балева и упавшим голосом спросил:

— За что вы... нас? Что вам надо? Кто вы такой?

— Медленно говори, медленно, — попросил Балев.

Сбегающий с лестницы Агапов натолкнулся на Балева и Леопольда. Агапов решил, что он должен спасти Леопольда, и вот-вот должен грянуть выстрел. Вбежал Павел и крикнул:

— Стой! Стой! Не стреляйте!

Агапов, обернувшись к Павлу, презрительно бросил:

— Что вам здесь надо, убийцы?

— Это вы не по адресу, капитан Агапов. Вот они, убийцы. — Павел кивнул на раненого Яблонского, которого вели под руки подоспевшие красногвардейцы. — Мы не имеем с такими ничего общего.

— Кого я вижу! — удивился Агапов. — Капитан Яблонский?