Надо сказать, население понимало ситуацию более верно и точно, нежели его республиканские правители, сознательно закрывавшие глаза на положение дел. Римляне сожалели о прошлой спокойной жизни и не верили победным реляциям триумвиров. Они видели, что французы подходят все ближе к городу, еще немного, и они будут в нем хозяйничать. Затянувшееся сопротивление совершенно бесполезно, оно только усугубит тяготы войны и ввергнет захваченный силой город в катастрофу бомбардировок и мародерства.

Со своей стороны, Учредительное собрание также испытывало сильное стороннее давление: революционное движения во Франции, на которое оно рассчитывало, сошло на нет, а Луи Наполеон Бонапарт, президент Республики, уже давал почувствовать, что его власть отнюдь не призрачна, что, усмирив страну, задушив анархию, возродив торговлю, добившись доверия к себе, подарив государству прочные и долговременные институты власти, он не собирается никому уступать плоды своих усилий[33].

Римское Учредительное собрание, таким образом, сочло за благо прислушаться к народным жалобам и решило прекратить войну. 30 июня оно распространило в городе воззвание, которое завершалось следующими словами:

«Учредительное собрание с этого момента объявляет всякую борьбу бесполезной и возлагает на триумвиров исполнение данного решения».

В шесть часов вечера, когда французские батареи усилили огонь, со стороны города появился парламентер с белым флагом. Это был офицер гражданской гвардии; он перебрался через траншею и закричал:

– Прекратите огонь! Мы сдаемся!

Огонь прекратился сразу по всей линии. Парламентера с завязанными глазами препроводили в штаб‑квартиру, где он передал главнокомандующему текст опубликованного в городе воззвания.

Тотчас начались переговоры. Муниципальные власти Рима явились в Сантуччи и попытались выговорить какие‑нибудь поблажки, но генерал Удино желал войти в город победителем, так что члены магистратуры вернулись в Рим, не доведя переговоры до конца. Предвидя осложнения и даже отказ от мира, та и другая сторона продолжили военные приготовления. Осажденные снова занялись защитой левого бастиона ворот Сан‑Панкрацио, в то время как Аннибаль со своей ротой принялся за установку новой батареи, которая должна была этот бастион разрушить. Анри ему помогал. Теперь, когда его драматическая история близилась к завершению, он обрел некоторое спокойствие, которого ему так не хватало. Он чувствовал, что одолеет рок, что победа французских войск избавит его от сглаза и черного колдовства, до сих пор уродовавших его жизнь. Победа Франции станет и его победой, ведь, пока два народа сражались за принципы, двое мужчин бились за право мести. Эти двое во всей массе сражавшихся видели только друг друга; им казалось, что устилавшие поле боя убитые принесли свою жизнь на алтарь их обоюдной ненависти. Но теперь Андреани был среди побежденных, тогда как Анри – среди победителей.

За ночь с 30 июня на 1 июля были завершены четвертая и пятая параллели; ворота Сан‑Панкрацио оказались в кольце траншеи, соединившей правый бастион с великолепным дворцом Вакелло, недавно оставленным повстанцами. На следующий день переговоры так и не были возобновлены.

С 1 на 2 июля работы не прекращались. Осажденные постепенно отступали, и полковник инженерных войск Фроссар с несколькими частями вошел в Трастевере; дома стояли пустые, и он беспрепятственно продвинулся до самого Тибра.

Однако в целом ряде мест римляне оставались на своих позициях; в Сан‑Пьетро ин Монторио ломбардцы сменили солдат Гарибальди. Великий авантюрист не замедлил бежать из Рима и укрыться в Апеннинах. По его следам была отправлена бригада, но с приказом не брать Гарибальди в плен. Что было с ним делать?

Ночью со 2 на 3 июля, а это была двадцать восьмая ночь осады, французы выкопали небольшую траншею рядом с воротами Сан‑Панкрацио. Но искать «мертвые» зоны, чтобы укрыться от прямого огня, было теперь практически невозможно – повстанцы беспрерывно отступали, и линия огня постоянно менялась. Вот уже два дня как исчез Андреани. Однажды вечером он, как обычно, вышел через ворота Сан‑Панкрацио, и больше его никто не видел.

Вакелло – прелестный летний дворец, он стоит по левую сторону плато Корсини, слегка выдвинувшись вперед от ворот Сан‑Панкрацио. Повстанцы долгое время использовали его в качестве аванпоста, поэтому ядра, бомбы и снаряды его совершенно разрушили и опустошили. Прекрасный сад изуродовали траншеями и ходами, статуи превратились в пыль. На изрешеченных пулями и осколками стенах еще виднелись роскошные фрески. Скорбный дворец, казалось, воплощал страшный лик войны – это были трагические руины, обугленные, изуродованные… Они так разительно отличаются от тех руин, что оставляет время! Оно постепенно точит старинные здания, долго сохраняя их живописность, украшая еще крепкие каменные останки цветами и зеленью. Время любовно лепит красивых старцев с серебряными кудрями; войны же, как и всякая пагубная страсть, рождают лишь истощенных юношей, умирающих в расцвете лет. Андреани каждый вечер направлялся в подземелья дворца Вакелло. Выход из них отстоял далеко от дворца, в римском предместье. В этих сырых лабиринтах, в тесном и темном каменном мешке была заживо погребена несчастная безумная француженка. Каждый вечер, как выслеживающий свою жертву тигр, сюда приходил Андреани. Ему хотелось видеть, насколько жизнь и искра разума еще теплились в этом иссушенном страданиями существе. Подлое похищение помутило рассудок бедной девушки. Андреани все еще сдерживал свои низменные страсти. Он щадил пленницу потому, что стремился к обладанию не только ее телом, но и ее душой. Вот почему он так жадно старался разглядеть в своей жертве искру разума.

В этот вечер Андреани почувствовал, как в его сердце пополам с раздражением бушует ненависть. Его соперник был в стане победителей, его враг приближался. Преступник наточил свой кинжал; у него был фонарь; уже два дня он провел в сырых катакомбах разрушенного замка. Но что ему было за дело до развалин вокруг – внутри его самого все лежало в руинах! В опоры здания он заложил девятнадцать ящиков пороха, они ждали только искры, чтобы взметнуться и посеять вокруг разрушение и смерть.

Стоя на коленях в камере Мари, преступник торопливо задавал девушке кучу вопросов:

– Мари, ты меня слышишь? Мы одни. Приди в себя! Проклятье! Знает ли она, что этот чертов француз уже под стенами города? И что, может, завтра он явится сюда победителем? Мари, я тебя убью, но ему не отдам! А еще раньше я овладею тобой, пусть ты безумна, ты будешь моей… Мари!

Развратные губы оскверняли произносимое имя. Бедная девушка неподвижно распростерлась на земле. Временами по ее мертвенно‑бледному лицу скользила слабая тень какой‑то мысли. Тогда исхудавшие руки сжимались, зубы начинали стучать. Ей исполнилось всего восемнадцать лет! Ее лишили семьи, счастья, любви, она вот‑вот умрет у ног подлеца… Мать не утешит ее поцелуем, рука любимого не обовьет ее плечи!

Андреани, словно хищный зверь, кружил возле своей жертвы, метался по камере. Девушка обезумела от ужаса, он – от гнусности собственной души. Преступник то поднимал кинжал для удара в грудь жертвы, то направлял его острие в свое собственное сердце; то вдруг ему на ум приходило взорвать себя вместе с дворцом и бывшими в нем – он в этом не сомневался – французами. То вдруг им овладевало желание, кровь вскипала в жилах и он приближался к Мари.

– Слышишь ли ты меня? – твердил он.

– Святая Дева Мария, иже еси на небеси, молись за нас, – шептали губы девушки.

– Замолчи!

– Молись за нас и сейчас, и в час нашей смерти…

Андреани накрыл рот девушки рукой.

Внезапно в подземелье послышался шум. Безумная поднялась. Ее глаза, уши, сердце поймали какие‑то ведомые только им сигналы.

– Анри! – вскрикнула она.

– Он! Опять он! Везде он! – заскрипел зубами Андреани.

К темнице кто‑то приближался, вот он рядом, ищет, высматривает…

– Анри! – снова раздался вопль.