В донесении уполномоченного Священного Правительствующего Синода, Александра‑Невские лавры иеромонаха Гедеона на имя высокопреосвященного Амвросия, митрополита Новгородского, Санкт‑Петербургского, Эстляндского и Финляндского, указано: «1805 года июля 28 дня Кадьяк обрадован был приездом его превосходительства камергера Резанова... Российско‑Американское училище в числе пятидесяти учеников имело удовольствие показать плоды свои на публичном экзамене в присутствии сего господина – попечительского образователя Российско‑Американских областей, господ морских обер‑офицеров и некоторой духовной особы...» Этой особой и был наш Епимах.

Потому нет ничего мудреного в том, что беседы иеромонаха с юным послушником валаамским редко касались до дел духовных. Темами бесед чаще всего становились отнюдь не откровения Иоанна Богослова или какие божественные истины, «сему дню подходящие»; зато о предметах естественных или окостенелостях разных живностей, невесть когда исчезнувших с лика земного, разговор вести не уставали. А еще больше просвещал Римму Епимах о житии людей древних, первобытных: как научились они добывать огонь, строить жилища, делать орудия труда и охоты – поначалу каменные, потом бронзовые и железные; как охотились они на мамонтов и прочих, ныне ушедших в небытие животин, заманивая их в ямы‑ловушки и побивая затем каменьями...

Затянутое рыбьим пузырем крохотное оконце посветлело. Епимах затеплил угасшую за ночь лампадку и устроился на коленях перед образом, творя господнюю молитву.

–...Вот таперича и у нас свой Иона объявился,– заключил он, поднимаясь.– И‑ех! Чудны дела твои, Боже праведный... Ну, отрок, давай трапезу проворить, чем господь оделил.

Достал огниво, высек искру, и вот уже сызнова шипело, пузырилось выступившее на почерневшей коре американского кипариса курящееся смолье. В избе опять воцарился неповторимый благостный дух леса. Иеромонах пододвинул переметку и уселся напротив, поправляя скользящий по умелому сооружению огонь. Спустя короткое время поднялся, затушил коптящий в жирнике фитиль и, подойдя к стене, срезал кусок хорошо провяленной сивучины, кивнув при этом головой, чтобы Римма присаживался к столу. Ближе к печи – по стене и под потолком – было развешано мясо, прокопченное и завяленное в летнее время на открытом воздухе. Вкусом отдаленно напоминая свежевыпеченный ржаной хлеб, оно хорошо сохранялось в избе во всю зиму.

Большую часть времени проводили иноки наши вне хижины. Ходили в лес. Собирали грибы‑ягоды, дикий щавель, заготовляли впрок коренья: сарану, кутагарник, стебли борщевика. Сушили листья морошки вместо чаю. Многие травы целительные знал умудренный Епимах, готовил из них, следуя Наставлениям Шелихова, «для лучшего сохранения здоровья и сбереженья от цинговой болезни вместо чаю травяные соки, через что скорее кровь очищается и здоровье исправляется...». Варил пиво из еловых шишек. Во многих местах Русской Америки знали сие снадобье за верное средство от скорбута. Ставили звериные ловушки – клепцы, кулемки. Подолгу пропадали на берегу моря, собирая птичьи яйца, съедобных черепокожих. Лучшую добычу составляли королевские крабы с размахом конечностей с лишком в три аршина да весом без малого в треть пуда. Рыбу не ловили. Больше собирали по берегу, равно как и выброшенного волнами морского зверя. По зиме, подобно эскимосам, лакомились сивучьей кровью, смешанной с морской водой. А то готовили из того же продукта горячую целительную похлебку с добавлением одному лишь Епимаху известных приправ. А однажды, в осеннюю пору, обнаружили неведомое им дотоле морское животное с темным веретенообразным телом в десять аршин длиной от несоразмерно маленькой усатой головы до широкого хвоста с бахромчатой оторочкой. Не знали иноки, что была это так называемая морская стеллерова корова, или капустница. Мясо животного, похожее на телятину, оказалось чрезвычайно вкусным. Жир и кровь Епимах также пустил в дело. Может, именно эти снадобья вкупе с сырой акульей печенью и рачением заботливого иеромонаха оказали столь чудодейственное влияние на скорую поправку послушника.

Дни сменялись неделями, недели месяцами... О том, чтобы перебраться на Матерую Землю, пока, за неимением плавательных средств, не могло быть и речи. На смену нежаркому, дождливому лету приходили долгие зимние ночи с разноцветными, лучистыми пазорями: то вставали на дыбы высокие искрящиеся столбы; то протягивалась из конца в конец горизонта светло‑оранжевая арка, блестящие части которой окаймлялись черными полосами; то темное, безоблачное небо разражалось грохотом и пламенем играющих сполохов – тогда наступало время крепких штормов и гроз... Лишь иногда монотонность жизни россиян нарушалась некими явлениями, которые иноки приписывали хлопотам неугомонного Лесного Дива – Тугныгака: то сами собой передвигались вещи в хижине, то пропадала провизия, а на месте ее появлялись россыпи морских звезд и причудливых раковин. Время от времени до хижины доносилось ставшее уже привычным: «Хгоу! Хгоу! Ру‑ру‑ру...», а в чащобе мелькала мохнатая шкура животного, передвигавшегося на задних конечностях. Но кем сие животное являлось: лесным зверем, одичавшим робинзоном, а может быть, и впрямь мифическим Тугныгаком? Не исключено, что именно так...

Впрочем, загадок на острове хватало и без Тугныгака. Так, однажды исследовавшими «свой остров» иноками была обнаружена чья‑то неизвестная могила с покосившимся крестом. Неподалеку от нее нашли серебряный рублёвик времен Петра Великого и медный котел. В другой раз с удивлением приметили странным образом так долго остававшуюся вне поля зрения медную пушчонку, застрявшую в расщелине скал. Кто из мореходов оставил нашим горемычным сие невеликое наследство? (Невеликое ли?.. Ведь замечательную их хижину тоже кто‑то построил и обогрел...) Быть может, то были их соотечественники – чириковцы, первые из европейцев открывшие Американский Материк с Запада. Кто‑нибудь из команды штурмана Дементьева, высадившегося на берег негостеприимной, но Чаемой земли 17 июля 1741 года, или боцмана Савельева, бесследно пропавшего несколькими днями позже?

Нередко попадались инокам и останки вымерших много веков назад животных, на которых в незапамятные времена охотились наши прародители...

День угасал. Потускнел небосвод, и на нем засветились первые ласковые звездочки. В ветвях ближайшей к хижине разлапистой ели, ветви которой нависали над самой крышей, а зимой страшно скреблись своими заледенелыми иглами в обмерзший проем дымволока, суетились белки. Мелькнул в пожухлой траве бесхвостый лемминг. Где‑то в глубине леса проухал собирающийся на ночную охоту филин. Отец Епимах оглядел совсем потемневший в предвечерних сумерках сруб. Казалось, он еще глубже ушел в землю. Много думал инок о его созидателях. Вздохнул от накатившей от чего‑то гнетущей грусти... Случалось, что‑то будто находило на Епимаха; начинала вдруг мучить его неясная, тревожная мысль: то ли от грядущей беды какой, то ли от чувства, будто не одни они хозяева на диком острове этом – богом, но не людьми, забытом. Дурными причем людьми. Чудище мохнатое – Диво Лесное, разумеется, не в счет. И мучило его это смутное предчувствие неведомой опасности до той поры, пока не обрело наконец реальные очертания в образе паруса, показавшегося в один из редкопогожих дней на горизонте безбрежной океанской глади. Спустя некоторое время судно вошло в укрытую от всех ветров и посторонних взоров бухту на северо‑восточной оконечности острова. Епимах только и успел, что закрыть своей огромной ладонью рот едва было не завопившему от восторга Римме.

– Разрази меня господь, если это не папские корсары...– насупившись и сдвинув мохнатые брови, проговорил иеромонах.

Тем временем юный послушник, присев на корточки, рассматривал подошедшее судно. Темно‑красный корпус, желтые паруса, на носу – статуя какого‑то неизвестного Римме праведника. На фок‑мачте – белое полотнище с изображением святых апостолов Петра и Павла, одного с ключами, другого с мечом; папский стяг согласно историческим хроникам был сотворен рыцарем Годфреем еще во времена крестовых походов на Иерусалим для освобождения гроба Господня. Зоркий Епимах умудрился прочитать и латинское название судна – «Тиара». Суетливо сновали матросы, а между ними видны были люди в черных монашеских рясах и чудных шляпах с закрученными полями. Что делали на шхуне эти люди, что выносила на берег или, напротив, поднимала на борт ее команда, не было видно из укрытия наших иноков. А подобраться поближе, полюбопытствовать... Куда там! Люди недобрые, по всему видно – воровские.