– Раз, два, три!

Степной затягивает: «Фашисты‑людоеды…»

Арышев полуоборачивается, подтягивает запевале, и песня громко несется по плацу.

«Молодцы, – радуется лейтенант, высоко поднимая ноги и энергично работая руками. – Только бы не спутали шаг».

Вдруг он замечает усмешку на лице комдива. Миронов что‑то кричит, машет рукой, словно кого‑то подгоняет.

«Отстают», – догадывается Арышев. Ему хочется обернуться, взглянуть на бойцов. Вдруг песня, точно натянутая струна, оборвалась, заглохла.

Что случилось?

Лейтенант оборачивается. Половина взвода шагает в ногу, а последние ряды спутались, растянулись. Шумилов и пухловатый боец Примочкин, свалив назад винтовки, плетутся позади всех.

Арышев отходит в сторону, пропускает взвод.

Подбегает Незамай, останавливает солдат. Лицо красное, голос истеричный.

– Разгильдяи! Подвели всю роту! Дослужились, дошли до ручки – в ногу ходить не умеют. Стыд! Позор! А ты уж не мог сделать, как я говорил, – взглянул Незамай на Арышева. – Эх, голубчик, теперь сам расхлебывай, что заварил!..

Анатолию больно и противно слушать Незамая. Обидно не за этот провал, а за попытку избежать его нечестным путем. Хорошо, что он не оставил «разгильдяев» в казарме. Может, взвод и не провалил, но тогда он не знал бы, за кого браться. А теперь все вскрылось.

Глава пятая

Так уж, видно, устроена жизнь людская: через трудности и преграды, через оплошности и ошибки проходит человек и от этого растет, мужает, умнеет.

Многому научил Арышева смотр, но главное, показал истинное лицо Незамая, который хотел толкнуть его по неверному пути.

Вернувшись в землянку после обеда, задумчивый и молчаливый, Арышев лег на топчан. Воронков, чувствуя его душевное состояние, тоже молчал. Но Быкову хотелось поговорить, успокоить товарища.

– Вы сильно‑то не расстраивайтесь, Анатолий Николаевич. Неудачи поначалу у всех бывают. Поработаете ладом и увидите другой результат. А Незамая не послушали – хорошо сделали, совесть чиста.

«Верно, – думал Анатолий. – Надо поработать». Вспомнилась где‑то вычитанная фраза: «Не опускать рук при первой неудаче, и если она случайна, преодолеть, а если закономерна, извлечь урок».

В памяти стояли плетущиеся в хвосте бойцы со сваленными назад винтовками.

«Примочкин говорит, что освобожден от занятий. Но это нужно проверить. А Шумилов – грубиян и лодырь. Надо что‑то с ними делать, какие‑то меры принимать. Пойду в казарму. Комсомольцев соберу, побеседую».

Поздно вечером после комсомольского собрания Арышев с Дороховым возвращались в свои землянки. Стояла тишина. Над сопками висели крупные звезды.

– Кажется, собрание было дельное, – неторопливо, раздумчиво говорил замполит батальона.

– Сегодня я двух зайцев убил, – признался Арышев. И рассказал о Примочкине, который притворялся больным, как он ходил с ним в санчасть. – И что вы думаете? Симулянт. Вот и верь человеку.

– Верить, конечно, надо, только не всякому. Шумилов вон тоже считал себя правым, а как взяли в оборот, по‑иному заговорил. Взвод у вас хотя и отстающий, но есть в нем и хорошие бойцы. Беда в том, что полк у нас недавно сформирован взамен отправленного на фронт. Кадровых солдат мало, больше из запаса и молодые. Приходится заново сколачивать подразделения. Но сейчас мы уже не то, что были полгода назад. А вот когда я прибыл, многие даже из винтовки не умели стрелять. Мне, как офицеру запаса, тоже туго пришлось.

До войны Дорохов работал председателем промартели. В армию пошел добровольцем, когда немцы рвались к Москве. Там в должности политрука роты и принял он боевое крещение. Во время освобождения Вязьмы был тяжело ранен и эвакуирован в Сибирь. Около года пролежал в госпитале. Когда выздоровел, направили на Восток. В зимние бураны он прибыл в полк. Батальон еще не был полностью укомплектован, но уже занимался боевой подготовкой. Дорохов не стал скрывать от комбата, что хотя имеет офицерское звание и был в бою, но армейскую работу по существу еще не знает. Сидорову по душе пришелся этот простой, чуткий человек. Он поселил его в своей землянке. Несмотря на различие возрастов, они стали друзьями.

– Теперь я освоился, – продолжал Дорохов. – А вы не скучаете на новом месте? Должно быть, любимая где‑то осталась.

– Некогда было еще скучать, – сказал Анатолий, но о любимой умолчал.

– А я вот все о фронте думаю. Тяжелые бои идут, особенно под Ленинградом. Немцы систематически обстреливают город. Погубят, варвары, все ценные памятники русской культуры…

Дорохов остановился около тропки, ведущей к его землянке.

– Заходите как‑нибудь, я один живу. Комбат недавно женился и ушел от меня. Тоскливо иногда бывает, долго не могу уснуть. Я ведь вроде вашего Шумилова, писем не получаю. Жена с дочкой от бомбежки, а сын в бою погибли… Так не стесняйтесь, заходите.

– Спасибо, товарищ старший лейтенант, зайду.

Анатолий искренне сочувствовал этому человеку. «Я ведь вроде вашего Шумилова писем не получаю». «Эх война, война, сколько жизней исковеркала!»

Лейтенант шагал к своей землянке. Из темноты донеслись звуки баяна. Кто‑то с душой напевал:

Не погаснет без времени

Золотой огонёк…

Мысли Анатолия вернулись к той, о которой умолчал. «Где она сейчас? Что делает: сидит за книгой или уже служит в армии?»

…Анатолий познакомился с Таней прошлым летом. В один из выходных дней он с товарищем по училищу отправился в городской сад. Товарищ был уже знаком с девушкой и попросил ее прийти с подругой.

– Только ты будь посмелее. Это им нравится, – поучал он Анатолия.

– Она, конечно, танцует, а я, к сожалению…

– Ничего, и ты научишься.

И всё же Арышев волновался: как он должен себя вести, что говорить?

Подруги уже ожидали их у входа в горсад.

– Вон та, беленькая, – сказал товарищ. – Таней звать… Анатолий увидел стройную девушку со светлыми, как лен, волосами, и его охватила робость.

– Знакомьтесь. Мой приятель, без пяти минут лейтенант, – отрекомендовал товарищ.

Анатолий назвал свое имя, подал руку.

Девушка вскинула на него серые, с голубинкой глаза, проговорила:

– Очень приятно.

Анатолий уловил в ее голосе мягкую картавинку. «А губы не накрашены. Видно, не модница».

Они вошли в сад. Товарищ рассказывал о том, как они собирались в увольнение.

– Старшина так придирался! Заставил меня дважды драить парадно‑самоволочные сапоги, а Толю – перешивать белый подворотничок.

– Строгий он у вас, – заметила Таня.

– Как все старшины. Не зря говорят: «Бог создал отбой и тишину, а черт – подъем и старшину».

Девушки заразительно смеялись, а товарищ еще больше забавлял их прибаутками. Но вот он удалился со своей подругой, и Анатолий остался наедине с Таней. Взять ее под руку у него не хватило смелости. Они шли по аллейке. Пока Анатолий раздумывал, о чем говорить, Таня спросила:

– Вы были в нашем институте?

– Нет… Не успел еще.

– У нас одни девушки остались. Все ребята на фронт ушли.

– Тоскуете?

– Еще бы! Как‑то однообразно стало.

– Так же, как у нас без вас, – улыбнулся Анатолий.

Он немного осмелел. Ему тоже захотелось рассказать о своей армейской жизни.

– Не верится, что я в городском саду! – растроганно сказал он.

– Почему? – удивилась Таня.

– За два года службы на границе так от всего отвык! А девушек только в кино видели. Вот где я научился, как говорят, Родину любить.

– Вдали от Родины нам отчий край дороже! – продекламировала Таня.

Анатолию нравилось, что она любит стихи.

– Давайте посидим, – предложил он.

Они опустились на скамейку с высокой выгнутой спинкой под развесистыми тополями. Веяло свежестью, ароматом цветущей сирени, акаций. С танцевальной площадки донеслись звуки вальса.

Таня встрепенулась, как птица, готовая улететь.

– Лучше пойдемте танцевать.

Анатолий боялся признаться, что не танцует.

– А может, посидим? Мне так‑хочется с вами говорить, говорить.