Померанцев ощупал гладко выбритый подбородок.

– По‑моему, он прав. Зачем создавать себе лишнюю работу? Что бы подготовить Вавиловых и Даниловых, сколько надо пота пролить.

– А ты знаешь, они здорово изменились. Конечно, поработать пришлось.

Иван рассмеялся.

– Работа дураков любит. Ты извини, земляк, но это факт. Дальше говорить было не о чем. Анатолий пожалел, что рассказал о своих взаимоотношениях с Незамаем. До этого он еще допускал мысль, что Померанцев как‑то изменился. Теперь понял, что они по‑прежнему разные. Иван посоветовал:

– Выбрось ты из головы эту затею со стрельбой. Что тебя за это к награде представят?

Но Анатолий в тот же день встретился с комбатом. Слушая его, Сидоров то удивлялся, то негодовал – слишком нелепы были мотивы отказа Незамая.

– Да, мы ограничиваем расход боеприпасов, но если бойцы не стреляли да еще сами изготовили мишень, тут надо идти навстречу. Ладно, я поговорю с командиром роты.

На следующий день после обеда Незамай передал Арышеву, что завтра взвод может стрелять – патроны разрешили выписать. Чувствовалось, что делает он это под нажимом.

Медленно пробуждался день. На посветлевшем небе потухали далекие звезды. Туман затопил всю падь, опутал сопки косматой пеленой, и только местами проступали очертания их вершин. Солнца еще не было видно, но в розовеющем небе занималось утро.

Арышев встал, наскоро сделал физзарядку и поспешил в казарму, чтобы успеть к подъему. Это туманное утро напомнило ему далекую сибирскую деревню, где прошло его детство. Бывало, на зорьке, когда еще по лугам стелится туман, по пояс мокрый от росных трав, он пробирался с «тулкой» в руках к заросшему кустарником озеру. Заняв удобную позицию, с трепетом в груди ждал, когда жирные крякуши выплывут из камышей. Иногда он подолгу любовался их удивительным оперением, не смея пошевелиться. Потом, спохватившись, стрелял…

Внезапно мысли Арышева были прерваны звонкими ударами в рельс. Сразу же в разных местах послышались громкие голоса дневальных – в казармах начался подъем. Подходя к своей землянке, Анатолий услышал один за другим три винтовочных выстрела. Из‑за казармы выскочил Степной, торопливо, будто за ним кто гнался, сообщил:

– Товарищ линтинант, сегодня наши войска освободили родной город Шумилова. Вот он там и…

– Что там?

– Салютует!

В это время вышел Шумилов с винтовкой в руке.

– Вы что делаете? Кто вам разрешил стрелять в гарнизоне? Солдат опустил голову, виновато промямлил:

– Это же в честь освобождения моего города… Радость‑то какая!

– Радость разделяю, а за нарушение порядка объявляют три наряда вне очереди. Сейчас же отнести оружие!

Шумилов повторил: «Есть, отнести» – и помчался в казарму.

«Ну злодей! До чего додумался. Даже патроны где‑то достал. Ох, будет мне за него».

У входа в казарму лейтенант услышал голос Целобенка. Грубо, с издевкой он кого‑то распекал, пересыпая свою речь избитыми армейскими ругательствами: «разгильдяй», «разболтанный», «расхлябанный».

«Есть же такие, для которых брань является наслаждением, – подумал Анатолий. – Кого это он? Уж не моего ли…»

Он не ошибся: перед старшиной стоял Шумилов и бросал робкие взгляды на лейтенанта, как бы прося у него защиты.

Целобенок доложил, что в роте ЧП – рядовой Шумилов стрелял в гарнизоне.

– Знаю. За это я уже наказал его.

Но Целобенок не успокаивался. Он припомнил все проступки солдата. Получалось, что это отъявленный хулиган, которого надо судить. В конце старшина подчеркнул, что только первый взвод и тянет роту назад.

Трудно было возразить Целобенку, но в тоне его сквозило злорадство, а не искреннее желание подтянуть взвод. Ему хотелось досадить Арышеву, которого он невзлюбил с первой встречи за его «самоуправство». Потом лейтенант отобрал у него Примочкина, и он, старшина, ничего не мог сделать. Отмахнулся от этого и Незамай. Теперь Арышев затеял какие‑то стрельбы.

После завтрака лейтенант построил взвод для следования на стрельбище. Целобенок чуть ли не в приказном порядке потребовал:

– Оставьте у мое распоряжение Примочкина. – Для чего?

– Командир роты знае для чего.

– Тогда он пусть сам и скажет мне об этом. А зря отрывать людей от занятий я не разрешу.

Взвод шагал на стрельбище, громко распевая песни. Солнце поднималось все выше и выше. Яснее проглядывались далекие сопки, окутанные сизой дымкой августовского марева. После ночного дождя трава сверкала алмазными капельками, источая терпкий запах. Сипло стрекотали в траве кузнечики, вылезли из своих норок суслики и тушканчики, затрепыхала в воздухе пустельга.

Привольна и величава в это время степь! Кажется, что она покрыта бесконечным зеленым пологом, который чуть колышется, гоня мелкие бархатистые волны ковыльных метелок.

Пока не наступил зной, Арышев начал стрельбы. Бойцы с нетерпением ждали, когда им разрешат стрелять из бронебойного ружья. Только у одного Примочкина не было такого желания. Он явно испытывал страх.

– Смотри, Саня, уши затыкай, а то оглушит, – подтрунивал Шумилов.

Пропустив несколько человек, Арышев вызвал на огневой рубеж Примочкина.

– Условия упражнения знаешь?

– Знаю, только… – он хотел сказать, что ему страшно, – только боюсь, глаза подведут.

– Ничего, такую мишень увидишь.

Солдат начал заряжать ружье. Патрон с трудом влезал в ствольную коробку, не слушался затвор. Наконец все было готово.

– Внимание! – подал команду лейтенант. – «Танк» на исходной позиции!

Сильнее забилось сердце у Примочкина. Глаза застлал туман. Поле было расплывчатым, бесконечным. Вот он разглядел на нем черную фигуру ползущего «танка». Он казался таким маленьким, что его закрывала мушка на конце ружья. А как быстро двигался! Кое‑как взяв его на прицел, Примочкин закрыл глаза и нажал на спуск.

Грянул выстрел. Резко саданув прикладом в плечо, ружье вырвалось из рук стрелка, сбило очки.

Арышев подскочил к нему, помог встать. Подошли бойцы.

– Как, Саня, жив? – смеялся Шумилов, поднимая с земли очки. Примочкин конфузливо улыбнулся, потирая ноющую ссадину под правым глазом.

– Ничего. Первый блин всегда комом, – сказал Арышев. – Придется еще потренироваться.

Следующим стрелял Шумилов. Хотя он и поплатился за утренний салют, но не унывал. Сейчас ему хотелось доказать, что умеет стрелять не только в воздух, но и в мишень. Ловко, по всем правилам солдат 42 доложил, что прибыл для выполнения упражнения.

– Ложись! – скомандовал Арышев. – Заряжай!

Шумилов припал к земле, мигом раскрыл затвор и втолкнул патрон. Затаив дыхание, стал ждать команду.

Лейтенант подал сигнал. На поле появился «танк».

Солдат поставил нужный прицел, навел на полфигуры вперед мишени и выстрелил. Через две минуты показчик передал, что «танк» поражен.

Арышев не заметил, как к огневому рубежу подошли Сидоров с Дороховым.

Лейтенант доложил, что из двадцати стрелявших не выполнил упражнение только один.

– Хорошо, – сказал комбат. – Сейчас кто у вас стрелял?

– Рядовой Шумилов.

– Это тот, который рвался на фронт? – спросил Дорохов.

– И сегодня стрелял в гарнизоне, – добавил Сидоров. – Как он, выполнил?

– На отлично, товарищ капитан.

– Ага. Тогда придется отставить, а то уж я хотел его на губу отправить.

– А как ваш «больной»? – поинтересовался Дорохов.

– Примочкин? Вот он‑то и не выполнил. Тренировать еще надо. Комбат посмотрел на полигон, где стоял «танк».

– Кто же у вас такой «состряпал»?

– Старший сержант Старков у нас мастер на все руки.

– Молоде‑ец!

За хорошие результаты по стрельбе Сидоров объявил благодарность всему взводу и лично Арышеву.

– Вот что значит, Михаил Петрович, старание, – говорил комбат замполиту, когда они шли со стрельбища. – А ведь у нас как зачастую делается? Без инициативы. Подай то да подай другое. А при желании можно и самому кое‑что достать.

– Конечно, можно. Я хоть и не кадровый офицер, но вижу, что наши командиры работают ниже своих возможностей. Ждут, когда им сверху команду подадут. А некоторые считают, что война пройдет стороной, не коснется их. Отсюда и силы тратить незачем. Один боец на рубеже сказал мне: «Зря стараемся, траншеи роем. Все равно самураи теперь не полезут на нас». «Почему?» – спрашиваю. «Самурайского духу, – говорит, – не хватит». «Если, – отвечаю, – мы ничего не будем делать, то у них духу хватит».