По строю покатился смешок.

Арышев шагнул в сторону левого фланга..

– Верно сказал старший сержант, что самураи не лучше фашистов. Поэтому здесь такой же фронт, как на Западе. Правда, тут мы не наступаем, а готовимся к обороне, но если потребуется…

– На голые сопки мы каждый день наступаем, – съязвил Шумилов.

– Значит, отлично натренировались, хоть сейчас в бой. Так, что‑ли?

– Так или не так, а воевать сможем.

– Что ж, посмотрим завтра, на что вы способны…

Больше никто не бросал реплик. Арышев чувствовал себя увереннее. Теперь он не подыскивал удачных фраз, говорил спокойно и просто.

– Какими бы я хотел видеть вас, товарищи? – Он взглянул на левый фланг, где стоял со спущенной обмоткой Шумилов, а рядом с ним – два бойца с грязными подворотничками. – Конечно, не такими, как сегодня.

Вечером, когда в казарме прошла поверка, Арышев с командирами взводов своей роты шел в Копайград (так офицеры называли место расположения своих квартир). Копайград находился у подножья сопки, в полукилометре от солдатских казарм. Прямая дорожка тянулась к землянкам, дымившим в вечерних сумерках.

Офицеры шагали неторопливо, раскуривая самокрутки. Справа от Арышева шел лейтенант Быков, невысокий, кряжистый. Он был уже в годах, но держался бодро. Говорил, что на работе еще заткнет за пояс молодого. Его мускулистые руки и сухощавое лицо с острым подбородком были искраплены синеватыми порошинками – следами многолетнего шахтерского труда. Когда немцы стали угрожать Донбассу, Быков покинул забой и вместе с товарищами ушел защищать родную землю. О дальнейшем его пути без слов говорили шрам на щеке да награды на груди.

– Не нравятся мне эти сопки и пади, – говорил он Арышеву. – Хотя тут и пули не летят и снаряды не рвутся, но я бы не согласился всю войну здесь сидеть. К тому же японцев я никогда не видел, к забайкальским ветрам не привык.

– Привыкнешь, Илья Васильевич. Не ты первый, не ты последний, – пробасил лейтенант Воронков, высокий, с ласковыми черными глазами и тонким носом с горбинкой. – А фронтовики и здесь нужны.

За разговорами подошли к землянке. Быков опустился на две ступеньки вниз, открыл дверь. Офицеры вошли в тесную прихожую с умывальником и кирпичной плитой. Крутнув колесико медной зажигалки, Быков осветил узкую комнату с топчанами около стен и небольшим столом между ними, зажег коптилку. Под потолком зажужжала муха, где‑то, забившись в щель, скрипел сверчок.

Воронков начал разбирать постель. Над его топчаном Арышев увидел вырезанную из газеты карту военных действий. Красным карандашом на ней были округлены освобожденные города: Краснодар, Сталинград, Курск.

– Давайте еще закурим по одной, как во фронтовой песне поется, – предложил Быков Арышеву.

Анатолий присел к столу, раскрыл портсигар. Ему нравился этот простой человек с синеватыми порошинками на щеках. Он с благоговением посматривал на его награды.

Свернув узловатыми шахтерскими пальцами цигарку, Быков сладко затянулся.

– Самосад, с девятой гряды от бани. Хорошо продирает.

– Теперь ты оживешь, – сказал Воронков, зная о том, как тяжело мучился Быков из‑за перебоев с куревом.

– А ты как думал! У кого табачок, у того и праздничек. Воронков разделся, лег в постель. Ему хотелось, чтобы Быков рассказал что‑нибудь о фронте.

– Может, ради «праздничка», Илья Васильевич, поведаешь нам о своих ратных подвигах.

Быков не прочь был рассказать, но боялся показаться нескромным перед новым товарищем.)

– Лучше Анатолия Николаевича послушаем, как сейчас в гражданке живут.

– А я тоже мало знаю, – ответил Анатолий, снимая сапоги. – В город из училища редко ходил.

– Давай, Илья, начинай, – настаивал Воронков.

Быков докурил самокрутку, разделся и погасил коптилку. Натягивая на себя одеяло, в шутку сказал:

– Если бы поднесли кружечку пивца с сушеной таранькой, тогда бы и просить не надо.

– Тогда ты уж не отделение, а роту бы вывел из концлагеря, – рассмеялся Воронков.

Быков рассказывал ему, как с группой бойцов бежал из фашистского плена, как потом сражался под Сталинградом. И Воронков иногда подшучивал, что он‑де «заливает». Илья Васильевич на это не обижался. Но сегодня шутка показалась ему неуместной.

– Я рассказываю то, что пережил, а не придумываю. Мне вот уставы плохо запоминаются, а о фронте я всю жизнь буду помнить.

– Вы давно с фронта, Илья Васильевич? – спросил Анатолий, желая рассеять его обиду.

Быков тяжело вздохнул.

– Да уж полгода не воюю. Два месяца в госпитале отвалялся, потом сюда послали, сопки сторожить. А вот человек все годы здесь. – (Арышев понял, что это относилось к Воронкову). – Говорю ему: «После войны спросит тебя какой‑нибудь фронтовичок: «Где воевал?» И что ты ему скажешь?

– Во‑первых, война еще не кончилась, – отвечал Воронков, – а во‑вторых, не моя вина, что меня здесь держат. Стало быть, кому‑то видней.

– Я тоже не виноват, а вот совесть мучает, – не унимался Быков.

– Тогда пиши генералу, может, вызовет.

Быков гордился, что у него родной дядя на фронте командует армией и будто бы хотел взять его к себе в штаб, но племянник отказался.

– Сперва подготовлю взвод, тогда видно будет. А то вон каких разболтанных прислали. Один Савушкин сколько нервов вымотал. На фронте он бы у меня быстро шелковым стал, а тут нянькайся с ним.

– На фронте ты получал готовеньких, знай командуй, а тут самому обучать и воспитывать надо.

– Тебе легко воспитывать – учителем был. Зато я на практике все прошел, – не сдавался Быков.

– Хватит, Илья. Человеку, спать не даем.

– Ничего. Ваш спор мне в пользу, – сказал Анатолий.

– Да‑а, вы же сегодня взвод приняли, – вспомнил Быков. – Ну как, понравился?

– Не знаю, какова боевая подготовка, но дисциплина слабовата.

– Взвод, конечно, не из передовых. Одно время им командовал Померанцев. Но он больше думал о своей карьере, чем о бойцах. Через два месяца его перевели в адъютанты.

«Выходит, Ваня по знакомству меня на свой взвод послал. Ну, ловкач! Хоть бы сказал об этом». И Анатолия уже не радовала встреча с земляком. Может, вместе служить не легче будет, а наоборот, как когда‑то в школе…

Померанцев был школьным товарищем Арышева. После переезда родителей из деревни в город Толька долго присматривался к ребятам своего класса, держался в сторонке от них. Как‑то во время контрольной по алгебре он помог Ване решить задачу. На перемене они разговорились. Ваня сказал, что у него богатая библиотека.

– Если хочешь, приходи ко мне. Во книжечки подберем! Толька с радостью принял приглашение. Вечером отправился к Померанцеву. Поднявшись на второй этаж деревянного дома, Толька нажал кнопку звонка. Дверь открыла сухонькая старушка в вельветовом халате. Из‑под золотого пенсне светились строгие беспокойные глаза.

– Ваня, к тебе товарищ! – крикнула она.

– Проходи сюда, – позвал Иван.

Толька прошел по коридору в большую комнату. Его поразила богатая обстановка: мягкий диван, пианино, комод, на котором «плавали» лебеди, «плескались» рыбки, «паслись» слоны. Перед трюмо в углу стояла модно одетая женщина, красила губы. Она бросила на Тольку беглый взгляд и торопливо прошла в коридор, обдав приятным запахом духов.

«Неужели Ванькина мать?» – подумал он.

В боковой комнате, куда его завел Иван, стоял массивный книжный шкаф и письменный стол, на котором были разложены учебники.

– Занимался?

– Немного, пока мама дома была.

«Значит, его мать, – догадался Толька. Она выглядела очень молодой, цветущей в сравнении с его, Анатолия, матерью. – Интересно, работает или нет?» Впоследствии он узнал, что мать Ивана преподавала в музыкальном училище, а отец за что‑то был арестован.

Снимая старенькое пальтишко, Толька думал об условиях, в которых жил Иван. Почему‑то обидно стало, когда он вспомнил свою однокомнатную квартиру в старом доме. Иван имел отдельный кабинет, а он занимался с двумя братишками за одним столом. Но несмотря на благоприятную обстановку, Померанцев часто получал неуды.