Бурмистр ожил…

Матюша остолбенел от изумления. Сам Твардовский не чувствовал себя от радости. Оживленным бурмистр стоял перед ним и, как после долгого сна, припоминал, что с ним было.

Щедрая плата соответствовала труду, и бурмистр расстался с Твардовским, осыпая его тысячью благословений.

Отпуская бурмистра, Твардовский приказал Матюше следовать за ним в дом его и о том, что увидит, пересказать ему.

Возвратившись, Матюша говорил Твардовскому следующее:

– Было уже темно, когда бурмистр постучался в двери своего дома. В доме было много гостей, кареты и брики стояли у ворот. В окнах виднелся яркий свет, и до слуха доходили звуки веселой музыки. Бурмистр не знал, что и подумать о таком празднике. Время было не запустное [12]; именин в доме не было; крестин не могло быть. «Что за притча! – говорил сам себе бурмистр. – Но погоди у меня, матушка, пойдет теперь все по маслу». И продолжал стучать.

Наконец отворилась дверь, и старый, верный слуга, не узнав барина, спросил его очень серьезно: кто он и что ему надобно?

– Чего мне надобно? Кто я? Ха, ха, ха! Так ты меня не узнаешь, Фаддей?

Фаддей выпучил глаза и стоял как вкопанный: он все еще не узнавал своего пана.

– Проводи меня в ту комнату, от которой ключи у пани, – продолжал бурмистр.

– Да что вам от меня надо? – бормотал слуга. – Что вы мне тут рассказываете!.. Какой вы мой барин! Мой барин годится вам в дедушки. В моего барина влезло бы трое молодцов, как вы.

Продолжая так говорить, он подставил свечу под нос бурмистру и тут начал замечать какое‑то сходство прихожего с его господином.

– А и вправду, немножко сбиваете вы на моего барина, когда он был молод. И нос у него был точно такой, и глаза такие, как теперь помню… Да что это в самом деле, – дурман, что ли, на меня нашел? Или я пьян, или просто с ума сошел. Ни дать ни взять мой барин, когда был моложе.

– Ни то ни другое, – отвечал бурмистр, всходя на лестницу, – переменился только я.

– Да как же вы могли перемениться? – говорил слуга, все еще не доверяя глазам своим.

– Ну, уж об этом я тебе не скажу; это секрет.

И бурмистр вошел в залу. В эту минуту бурмистрша, веселая, красивая и свежая, делая фигуры преследования в народном танце, мазурке, то рисовалась, как пава, то порхала, как мотылек, ускользая от преследовавших ее кавалеров, которые ловили ее и отбивали один у другого. Музыка играла, как говорят поляки, od ucha, то есть что есть мочи. Приход бурмистра привлек, однако ж, на него общее внимание.

– Смею спросить вашу милость, – сказал, подходя к нему, один франт, закручивая длинные усы и поправляя отвороты кунтуша, – верно, изволите быть близким родственником пана бурмистра, когда на него так похожи?

– Имею честь быть им самим, если угодно о том знать вашей милости, – отвечал ему бурмистр улыбаясь.

– Ваша милость – бурмистр Сломка?.. – сказал, подходя к нему, другой франт. – Шутить изволите, не во гнев будь сказано вашей милости. С бурмистром Сломкой я двадцать лет сидел на одной скамье в ратуше, а у вас еще, вижу, и молоко на губах не обсохло…

– Голос‑то – нечего сказать – его, а что до фигуры, то уж мое почтение! – замечал третий, меряя глазами бурмистра с ног до головы.

Вмешалась в толпу любопытных и панна бурмистрша и осматривала пришельца внимательным взором. «Экой красавец!» – подумала она и спросила, прищуривая глазки:

– Кого имею удовольствием видеть у себя гостем?

– Супруга своего, моя кошечка, моя рыбка, – отвечал ей бурмистр.

– Мужа?.. Ха, ха, ха! Желала бы я, чтоб муж мой похож был на вашу милость. Кунтуш на вас, как мужнин, но что касается до прочего, так уж позвольте усомниться, – говорила, охорашиваясь и кокетничая, бурмистрша.

Изумленные претензией пришельца гости перестали танцевать и окружили его. Музыканты перестали играть и шептались между собою, выпучивши на него глаза.

– Уж если непременно стоите на том, что ваша милость мой муж, – продолжала с усиленным кокетством хозяйка, – так не угодно ли сказать, какой у меня знак на левой руке?

– Это сказал бы и я, – заметил шепотом один из усатых франтов своему соседу.

– Знак святого и животворного креста, – отвечал заикаясь бурмистр, – выжженный на твоей левой руке покойною твоей матерью, пани Катериною, в память избавления от набега татарского, когда она оставляла тебя еще ребенком на руках няньки.

– Отгадали! – вскричала бурмистрша, приседая и поправляя свою краковскую шапочку. – Ну, а скажите теперь, какой подарок получила я от моего мужа на другой день свадьбы!..

– Десять ударов плеткою по спине, – шепнул ей бурмистр на ухо.

Покраснела бурмистрша, как спелая вишня, но тотчас же поправилась и сказала:

– Да какой же черт возвратил тебе твою молодость?

– А вот послушай, – отвечал, садясь на скамью, бурмистр, и когда гости сдвинулись вокруг него в тесный кружок, он рассказал им подробно всю историю своего превращения, заклявши их наперед именем Святой Троицы не говорить никому об услышанном. Сказал им, как он уговорился с Твардовским, как заснул и как проснулся молодым, чего стоило ему это превращение, и в заключение превозносил до небес великую мудрость Твардовского. Не верили ушам своим гости, и некоторые из них видели в нем самозванца и обманщика, но наконец все убедились, что действительно видят перед собою бурмистра, которому Твардовский силою своих чар и заклятий возвратил молодость.

Зазвенели тогда бокалы и склянки – и вино полилось за здоровье помолодевшего бурмистра, завели снова веселые танцы и танцевали до рассвета, празднуя, таким образом, вторичную свадьбу бурмистра. Торжественно проводили чету в спальню и разъехались, пожелав им приятного дня. Немало радовалась и пани, переменив так кстати старого мужа на молодого, но долго ли продолжалась эта радость и не помрачали ли ее воспоминания о добрых приятелях, – об этом молчит предание. Что касается до брата бурмистра, который в ожидании кончины бурмистра захватил очень твердо в свои руки бразды правления движимостью и недвижимостью, – то и он, хоть и нехотя, должен был уступить общей радости и с кислой рожею вручил упавшему с неба так нечаянно владельцу ключи и отчеты.

На другой же день грянула по городу и окрестностям весть о чудесном превращении бурмистра Сломки. Можно представить, какой тревоги наделала она между стариками. Историю, как водится, преувеличивали, дополняли и поправляли по произволу и скоро разнесли далеко по целой стране. Старики толпами тащились к Твардовскому, но Твардовский, рассчитывая заранее на докучливых просителей, почел за нужное оставить город и укрыться от старых преследователей.

У дверей его опустелого жилища сидел один грустный Матюша. Куда уехал Твардовский, никто не знал.

XIX

Как Матюша наказан за свою алчность к деньгам

Великое дело, совершенное Твардовским, навело бесчувственного и равнодушного до того Матюшу на глубокие размышления. Мысли эти не выходили у него из головы. Припоминал он себе те дивные средства, которые употреблял Твардовский, и не раз приходила ему в голову мысль попробовать, не удастся ли и ему совершить такое же чудо.

– Помню все, что делал Твардовский, – говорил он сам себе, – знаю зелья, время их сбора, их приготовление; что же мешает мне испытать свои силы?.. Тогда бы я мог сделаться богатым, нажил бы большие деньги, купил бы себе деревеньку под Краковом и зажил бы себе паном… Поехал бы ко двору королевскому, женился бы на краковской панне, воеводской дочке, которую видел намедни в костеле Девы Марии и потом, как она ехала в своей коляске к королевскому замку… И отчего ж бы не удалось мне, когда удалось моему пану? Все, что он делал, и я легко могу сделать…

И, говоря так, Матюша припоминал себе таинственные слова, заклятия, чародейские заговоры Твардовского, – припоминал и повторял их вслух.

– О, и мне удастся, непременно удастся! – воскликнул он наконец.

Нисколько не удивляло его, однако, то обстоятельство, что хотя он и хорошо помнил все действия Твардовского, но не понимал совершенно, к чему клонились они, зачем делались так, а не иначе: вид и форму принимал он за сущность, не заботясь об остальном, как все поверхностные люди, которые жертвуют наружной формою внутреннему содержанию. Приезд гонца, остановившегося у ворот дома, прервал его мечтания. Гонец искал Твардовского.