Женская уборная на железнодорожной станции. Он залез в выгребную яму. Он подглядывает.

Когда он кончил читать, никто не шелохнулся. Шок. Настоящий, неподдельный шок. Никто не мог проронить ни слова. И тогда… И тогда он пустил слюну.

– Друзья мои, – встал хозяин квартиры. – Я понимаю волнение всех охватившее. Я думаю, мы поблагодарим Поля за столь удивительный вечер и, я бы сказал, урок и пожелаем ему… пожелаем ему успехов. Так. Хорошо. Я прошу всех, кто хочет, остаться на обсуждение. Это будет минут через десять-пятнадцать, как раз чайник поспеет. Только, друзья, я хочу вам напомнить, что к двадцати двум ноль-ноль я обещал возвратить нашего друга Ольге Викторовне, поэтому давайте будем ценить время.

Мы выходили из комнаты. Некоторые пошли одеваться. Они одевались молча, хозяева их не задерживали. Один из гостей не выдержал. Уже одевшись, он вновь возвратился в общество. Он схватил хозяина за лацканы пиджака и стал трясти.

– Это ты, ты научил его, ты, сволочь!..

– Я ничему не учил, – отшатнулся хозяин, – он сам!

– Ты, гадина, ты, подонок!..

– Спокойно, спокойно, без оскорблений!

– Ты, гадина, ты!

Его оттащили.

– Он просто пьян, – сказал кто-то.

– Пьяный дурак, зачем пришел?

– Однако жестоко…

– Поля перепугал только…

– Кто-нибудь в комнате, поговорите с Полем. Что он там делает?

– Он пьет кипяченую воду.

– Дрянь, дрянь, дрянь, – доносилось уже со двора.

– Ну, а как вам? – повернулся ко мне хозяин.

– Омерзительно.

Кажется, он был польщен.

– Еще не такое бывает, – дружелюбно улыбнулся хозяин. – Сегодня наш друг не в ударе.

Из туалета вышла хозяйка. В руке она держала тряпку.

– Кого-то вывернуло.

– Дрянь, дрянь, дрянь, – доносилось с улицы.

– Прекрасно, – оживился хозяин, – это называется катарсис.

Хозяйка вымыла руки и стала звонить в серебряный колокольчик.

– Ну вот что, друзья, – сказал хозяин, когда все заняли свои места в комнате. – Давайте не будем предаваться эмоциям. Рассуждения на тему, что можно, а что нельзя, оставим в стороне. Не надо… Равно как разговоры о языке, о способах и границах словоупотребления… Хватит. Наговорились. Надоело. Все можно. Кто сказал, что нельзя? Нравственно или безнравственно, знает один лишь художник. Да и он ничего не знает. Все можно. Только не будем обманываться на счет перспектив. Я вот о чем: будем последовательны. Пусть даже те из нас, кто соотносит миссию художника с одержимостью проктолога, не питают особых иллюзий на предмет своей исключительности и не кичатся своим якобы радикализмом, «продуктивными методами» и тому подобным!.. Ибо, говорю я, все лозунги их, все концепции, их установки на борьбу со штампом и прочее – это все выкрутасы образованного ума и не более того. Я стою за презумпцию естественности в области художественного мышления. Я полагаю, мотивы создания произведений типа только что нами услышанного, не поддаются объяснению. Думал ли он или нет, когда творил, я не знаю. Но я знаю, я глубоко убежден, что ввиду природной, пусть даже болезненной раскрепощенности и абсолютной неиспорченности, незамутненности, беспримесности, ввиду безграничной свободы от условностей «ученого артистизма» и, если хотите, ввиду невинности, честности, именно честности, которая неведома так называемой литературе, заранее рассчитанной на вкус потребителя, а потому продажной по определению, – ввиду всего этого то, что мы слышали сейчас, есть высокая литература, и я берусь утверждать, что всякая другая литература есть ложь!

– Папа, папа, – послышалось за спиной. – Дяденька Богу молится!

Я стоял на коленях и ел снег. Я вытирал снегом лицо, глаза, губы.

– Вам плохо? Вам помочь?

– Мне хорошо, мне хорошо, во мне еще есть силы.

С минуту Валентин Юрьевич сидел неподвижно. Смутные ощущения беспокоили его. Наконец он вынул телефон и позвонил Максиму.

– Странный выбор, Максим. Вряд ли это кому-нибудь сейчас интересно. Полагаю, меня в «Бельведере» надо представить другим рассказом. Не этим.

– Опять двадцать пять. Послушайте, так дела не делаются, вы же договор подписали!

Судя по шуму, Максим и Марина шли по улице.

Валентин Юрьевич занервничал:

– Не понимаю, почему вы привязались именно к этому тексту! Если вам так надо историческое, я видел Солженицына, например, вы только представьте!.. живого… и у меня есть на эту тему эссе!..

– На хрена нам Солженицын, вы что, смеетесь? Мы даем подборку материалов о конкретном событии – о конкретном литературном вечере, о квартирнике в Угловом переулке… а вы мне про Солженицына!.. Нам уже три участника воспоминания написали и среди них профессор Морщин!.. Нам нужен ваш текст! Он самый ценный!.. Непосредственный отклик по горячим следам…

– Объясните мне, в чем событие? – взвыл Демехин. – В чем событие, не понимаю?!

– Валентин Юрьевич, мне ли вам ликбез проводить по истории литературы?

– Истории чего?… Ли-те-ра-туры?… А почему бы вам тогда опус того Поля не разыскать?!. Разыщите и напечатайте для полноты картины!

– Опус, как вы изволите выражаться, того Поля давно уже найден и много раз печатался. И переводился на иностранные языки. Кстати, вы, возможно, не помните, его настоящий псевдоним не Поль, а Жуль, это вы его в своем рассказе Полем называете, а во все мире он известен как Жюль. Жюль Жюлеев.

– Что значит «во всем мире»? – оторопел Валентин Юрьевич.

– А вот то и значит. И этот номер целиком посвящен ему – Жюлю Жюлееву. Вот так! В четвертом выпуске «Бельведера» будет впервые напечатан полный свод сохранившихся текстов Жюля Жюлеева, с комментариями и приложениями и статьями исследователей феномена Жюля Жюлеева. Мне даже неловко за вас, вы как на Луне живете. Ладно. Это не умаляет значения вашего текста. А то, что взгляд у вас негативный, это особенно ценно. Не давать же одну апологию!.. Так что перестаньте капризничать. Нехорошо.

– Жюль Жюлеев, – дрогнувшим голосом спросил Валентин Юрьевич, – жив?

– Умер в девяносто втором, по другим сведениям – в девяносто третьем, когда распустили часть психбольниц и специнтернатов… вы же помните?… из-за прекращения финансирования… У него была ужасная жизнь, Валентин Юрьевич… К счастью, опекунский совет уступил «Бельведеру» авторские права.

– Я буду, – спросил Валентин Юрьевич, – в приложении?

– Вы? Ну да. Посмотрите договор, там все есть. А что вас не устраивает, Валентин Юрьевич? Альманах переводится на пять языков, это международный проект. Вас никогда не издавали в Германии?… Извините, батарейка сейчас разрядится…

Убрав телефон, Валентин Юрьевич перевернул чашку донышком кверху. Но гадать на кофейной гуще не стал, направился к выходу. Он уронил перчатку, а когда нагибался поднять, увидел, как встает с места худощавый субъект.

Худощавый субъект целенаправленно приблизился к столику, только что оставленному Валентином Юрьевичем, схватил пирожное с блюдца (Марина и четверти не съела пирожного) и целиком, сколько было, засунул «Вечернюю тайну» в рот. Затем стремительным шагом направился к двери.

Валентин Юрьевич уступил ему дорогу на выход.

В кармане запиликало.

Звонила Марина.

– Мы забыли спросить, Валентин Юрьевич. А это правда, что вы тогда ели снег и на коленях молились?

Он молчал.

– Дело в том, что тот вечер был в конце марта. Макс говорит, что снега, скорее всего, не было и что вы не могли стать в снег на колени. Если и был снег, то очень грязный. Вы же не ели грязный снег, правда? Это ж гипербола, да? Литературный прием?

– Прием, – прохрипел Демехин и отключил связь.

Появляется некто в сюртуке. Это Достоевский. Глядит со страхом на публику. Хочет уйти, но нет обратной дороги: нельзя! Подает робкие знаки – кому-то, откуда пришел. Снова глядит на публику. Садится в кресло и тут же встает. Он крайне смущен. Достает карманные часы, трясет их, они явно не ходят. Приняв задумчивый вид, прогуливается по комнате. Он как будто кол проглотил.