— А теперь он равнодушный ко всему мужчина… Кстати, а как твои картины?

Мать вяло махнула рукой.

— Я поняла, что великий художник из меня не получится. Женщине трудно быть художником, для нее слишком большое значение имеет личная жизнь. Это раньше я везде успевала. А сейчас пока встанешь, пока приведешь себя в порядок, пока до мастерской доползешь… Рука только-только к обеду расходится. Да и вообще, я стала писать плохие картины. Наверное, просто кончилась как художник. Во всяком случае, полоса удач для меня точно прошла…

«Знакомые песни», — подумал я. Сколько себя помню, мать вечно жаловалась на жизнь.

— А в прошлом году с моей персональной выставки картину украли. Самую лучшую.

— Так это ж радоваться надо. Раз украли, значит, кому-то понравилась.

— В последнее время я редко чувствую себя счастливой, — не слушая меня, говорила мать. — Женщине для счастья нужен всего один мужчина. А у меня их было хоть пруд пруди. И все какие-то слабые, бездарные… Тряпки, одним словом.

— Зато каждый из них имел кучу денег, — напомнил я ей.

— Подумаешь, куча денег. Деньги меня не интересуют.

— Это потому, что они у тебя всегда были.

Она закурила сигарету и, выдохнув дым, продолжила:

— Эх, слишком поздно я родилась. Мне следовало бы появиться в девятнадцатом веке. Тогда умели ценить умных и красивых женщин. Я бы блистала, блистала…

По опыту прошлых лет я знал, что мать могла говорить на эту тему бесконечно. Поэтому, демонстративно поглядев на часы, я сказал:

— Ого, сколько уже натикало!

— Ой, Сашка, — тут же спохватилась она, — ты же с дороги.

Мать постелила мне в моей комнате и накрыла тем самым одеялом с розовыми слонами, на котором мы с Ириной занимались любовью.

— Спи, сыночек, — поцеловала она меня. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Погасив свет, она вышла.

«Да уж, — подумал я, засыпая, — моя мамочка — штучка еще та. И холодная как лед, и горячая как огонь. Причем одновременно. Недаром по ней мужики с ума сходят».

И, сделав это тонкое психологическое наблюдение, я уснул.

И неожиданно проснулся.

В окно светила желтая луна. Было тихо, если, конечно, не считать завывания ветра на улице. Повернув часы так, чтобы на них падал лунный свет, я посмотрел, сколько времени. Половина пятого.

Закинув руки за голову, я задумался.

Раньше моя жизнь представлялась мне сплошной цепью горьких обид, унижений и разочарований. Учился я плохо. От неуверенности в себе никогда не мог правильно и внятно отвечать на вопросы учителей. Всегда краснел, сбивался, начинал городить чепуху. Одноклассники просто покатывались со смеху. Они уже заранее ждали представления, когда меня вызывали к доске. И даже если я отвечал правильно, в классе все равно стоял гомерический хохот.

Как-то так получилось, что я стал последним человеком в школе. Мне давали обидные прозвища, совали в волосы комки жеваной резинки, оставляли на спине меловые отпечатки рук… Особой активностью отличался один парень из параллельного класса по прозвищу «Скальпель». Это был мерзкий тип с прыщавой физиономией, пломбированными передними зубами и руками, похожими на паучьи лапки.

Не помню, с чего все началось, может даже, и ни с чего. Просто в один прекрасный день Скальпель начал меня бить. Делал он это безо всяких мотивировок и обычно во время перемен, когда классы переходили из кабинета в кабинет. Я всегда старался как можно быстрее проскочить опасное пространство коридора. Но мне это редко удавалось. Меня всегда замечали, если не сам Скальпель, то кто-нибудь из его «шестерок» — Паля или Роня.

— Скальпель, Скальпель, — орали они на весь коридор. — Твой идет!

Я никогда не пытался убежать. В эти минуты меня охватывала тупая покорность. Обычно Скальпель бил меня один раз в день, но иногда, руководствуясь какими-то своими особыми соображениями, два раза. Тогда в моей груди слабо поднималось что-то, отдаленно напоминающее протест: почему два раза, а не как обычно — один?!

Дома тоже было не лучше. Мать, кроме своего творчества и личной жизни, больше ничем не интересовалась. А мой третий отчим, следователь по профессии, сильный и грубый человек, видимо, чувствовал во мне труса и молчаливо презирал за это.

А тут еще (я уже перешел в девятый класс) на меня обрушилась новая напасть. Я влюбился. И не в кого-нибудь, а в самую красивую девушку нашей школы. В Ирину.

В школе от нее все были без ума. Учителя восторгались ее отличными знаниями, девчонки ахали, глядя на ее модные наряды, а сексуально озабоченные пацаны откровенно обсуждали ее девичьи прелести.

Я же при своем униженном положении, не то что подойти и заговорить, а даже посмотреть на Иру не смел.

И вот однажды произошел случай, который перевернул всю мою жизнь.

На перемене, выходя из класса, я случайно столкнулся с Ириной в дверях. Дверной проем был узок, и мы оказались плотно прижатыми друг к другу.

Я ощутил ее упругие груди, выпуклый лобок, округлые коленки…

Сердце бешено заколотилось. Я задохнулся от стремительно нарастающего возбуждения. Мне захотелось поцеловать ее губы, коснуться волос… Ничего не соображая, я, млея, с улыбкой смотрел на Ирину.

И тут я увидел ее глаза.

Презрительный взгляд больших зеленых глаз.

— И этот туда же, — скривилась Ирина.

У меня было такое чувство, словно я с размаху налетел на невидимую стену. Ирина ушла. А я продолжал стоять в дверях, пока кто-то грубо не вытолкнул меня в коридор.

Даже сейчас, спустя годы, я почувствовал, как лицо пошло красными пятнами. А тогда… тогда мир просто рухнул. Что может быть обиднее в шестнадцать лет, чем оскорбление, нанесенное девушкой, в которую влюблен? Выражение ее лица, интонация голоса, да и сами слова ясно давали понять, что Ира меня презирает.

Я не спал всю ночь.

«И этот туда же!» Почему другие могут с ней заигрывать, а я нет?! Разве я хуже? Да, хуже! Я ничтожество и трус! Мне захотелось вспомнить смелые поступки в своей жизни. Но я так ничего и не вспомнил. Зато в изобилии всплывали в памяти примеры собственного малодушия. Выходило, что трусом я стал чуть ли не с рождения.

Но этого же не может быть!

Я так себя взвинтил, что, вскочив с кровати, в одних трусах забегал по комнате, с болью бормоча под нос: «Ничтожество, ничтожество, ничтожество…»

Под утро, устав от переживаний, я уснул. Сон оказался тревожным и недолгим. Но он освежил меня. Проснувшись, я нашел в душе не только смятение и обиду, но и несвойственную мне ранее решимость.

Мысли приняли совершенно иной оборот. «Девушка, которую я любил больше всего на свете, оскорбила меня, — уже холодно думал я. — Растоптала самое светлое, что было в моей душе… Ну что ж, ей это даром не пройдет».

И я решил отомстить Ирине.

Светило яркое солнце. Насвистывая популярный мотивчик, я зашел в ближайшее кафе. Там я с аппетитом съел большой, хорошо прожаренный бифштекс с луком и гречневой кашей, запил все это густым томатным соком и отправился бродить по знакомым с детства местам.

Настроение было просто великолепное.

Но, как известно, долго хорошо не бывает. Только я свернул на тихую улочку, откуда ни возьмись появился вишневый «кадиллак» и помчался прямо на меня. Я едва успел отскочить в сторону. Мое великолепное настроение как ветром сдуло.

«Кадиллак», резко тормознув, остановился.

Я бросился к машине, полный решимости проучить дурака-водителя. Но мои ругательства остались на языке. За рулем «кадиллака» сидела девушка.

Та самая, с которой мы болтали в кафе.

— Испугались? — улыбнулась она.

— Ну, у вас и шуточки, — проворчал я.

— Садитесь, покатаемся.

Я уселся на мягкое кожаное сиденье. На сей раз девушка была в узких черных джинсах и свободной, тоже черной куртке с блестящими заклепками.

Мы поехали.

Ехать в такой роскошной машине было одно удовольствие. Звучала негромкая музыка. «Мир прекрасен, пока ты в нем существуешь…» — пела американская певица.