Первым заговорил Журавлев.

— Здравствуйте, Евгений Петрович, — с фальшивым воодушевлением сказал он. — Ну, как вы устроились? Как отель?

— Это не отель, — мрачно произнес Баварин, — а ночлежка.

— Вы можете в любой момент переехать в номер-люкс.

Баварин ничего не ответил.

Видимо, устав держать голову на весу, он снова откинулся на подушку. Журавлев растерянно поглядел на меня. Я пожал плечами.

— Евгений Петрович, — предпринял он новую попытку завязать разговор, — наша телекомпания решила сделать цикл передач о вашем творчестве. Мы пришли вас снимать.

— Я тебе не девочка, чтобы меня снимать. И не повешенный.

Разговор явно не клеился.

— Может, все-таки попробуем, — убитым голосом сказал Журавлев, доставая из сумки видеокамеру. — Вы нам расскажете о своих творческих планах, личной жизни, заветных желаниях…

Баварин демонстративно разглядывал потолок.

— Мое самое заветное желание, — раздельно проговорил он, — чтобы ты отсюда убрался. И как можно скорее. Тебе понятно?

Журавлеву было понятно. Он убрался.

Мы остались с Бавариным вдвоем. Он сел, потер ладонями опухшее лицо.

— Терпеть не могу телевизионщиков.

Я осторожно заметил, что у Журавлева могут быть неприятности. Баварин пересел в кресло, стоявшее у стола, и налил себе полную стопку водки.

— Начал читать твой сценарий, сынок, — сказал он, залпом осушив стопку и занюхав водку рукавом. — Дочитал до пятой страницы. Пока нравится.

В дверь робко заглянул Журавлев.

— Извините, я тут сумочку оставил.

— Ладно уж, — смилостивился Баварин, — снимай свое дурацкое интервью.

Журавлев воспрянул духом, засуетился, протянул мне видеокамеру, в двух словах объяснив, как с ней обращаться.

— Дорогие телезрители! — бодро заговорил он в объектив. — Сегодня у нас в гостях известный кинорежиссер Евгений Петрович Баварин. Сейчас в Каннах в конкурсном показе участвует его последний фильм «Корабль, идущий в Эльдорадо». Как вы думаете, Евгений Петрович, — обратился Журавлев непосредственно к Баварину, — ваша лента получит главный приз Каннского кинофестиваля «Золотую пальмовую ветвь»?

— Без всякого сомнения, — отрезал Баварин.

— Да, но фильм кончается очень трагически. Герои погибают. А ведь западному зрителю не нравятся такие концовки.

— Верно. Поэтому я для них другую концовку сделал. В русском варианте герои погибают. А в западном — венчаются.

— А почему вы сами не поехали в Канны?

— Какая разница, куда ехать, — поморщился Баварин. — В Канны или сюда. Ведь так? — посмотрел он на меня.

— Может быть, и так, — дипломатично ответил я, — но не для всех.

— Ой, да брось ты! Везде одно и то же.

— И все-таки вы, Евгений Петрович, предпочли приехать на свою родину, — слащаво произнес Журавлев, — а не на Каннский фестиваль…

— Да уж лучше здесь сидеть, чем общаться в Каннах с этими хорьками.

— Похоже, вы не очень жалуете других режиссеров, — кисло заметил Журавлев.

— Актеров я тоже не люблю, — безапелляционно заявил Баварин. — У меня к ним такое же отношение, как к тараканам. Бегают, суетятся…

— А что вы любите? — спросил я.

— Курицу, — ответил Баварин, — жареную.

На лице Журавлева ясно читалось: вот скотина. Но он как ни в чем не бывало продолжал задавать вопросы. А что ему еще оставалось делать?

— Евгений Петрович, может, вы теперь расскажете о своей личной жизни?

— Сейчас расскажу. — Баварин сделай порядочный глоток, теперь уже прямо из бутылки. — В моей личной жизни есть нечто роковое. Вот как у Пушкина с Дантесом. Вы обратили внимание, что у того и у другого в фамилии по шесть букв?

— Конечно, обратили, — не моргнув глазом, соврал Журавлев.

— Вот так же и у меня. Три раза я был женат. И все три жены мне изменили. Причем последняя, Инна, изменила с негром. С негром! — выставил он вверх указательный палец. — Звали этого черного кобеля Джим. — Баварин еще отхлебнул из бутылки. — Тех жен я простил. Ибо кто сам не без греха… А Инну — нет! Потому что не понимаю! Не по-ни-ма-ю! Что ж она делает?! — перешел Баварин на крик. — А ребенок родится?! Черномазый. Ему же потом в школу идти!

«Да, — подумал я, — интересную передачку увидят зрители. Если, конечно, увидят».

— Ну и тип, — сказал Журавлев, когда мы вышли на улицу. — Он меня просто морально изнасиловал.

— Что ты собираешься делать со всей этой белибердой?

— Ерунда, старичок. — Журавлев убрал видеокамеру в сумку. — Это ж провинция. Заретушируем, вырежем, переозвучим… Главное, герой есть, — добавил он, имея в виду Баварина.

— Ладно, — стал я прощаться, — звякни, когда передача в эфир пойдет.

— Обязательно, да и ты позванивай. — Он протянул мне визитку.

Я обратил внимание на обручальное кольцо.

— Давно женат?

— Три года, как окольцован. И знаешь кем?

— Кем?

— Иркой Соловьевой. Помнишь, ты за ней в школе ухлестывал?

Еще бы мне было не помнить.

Итак, я решил отомстить Ирине.

Но, придя на следующий день в школу, я опять почувствовал себя слабым и беззащитным. Все те смелые слова, которые я говорил себе ночью, при свете дня растаяли, словно туман. Больше того — они показались мне просто бредом. В самом деле, ну как я могу подойти к Ирине и пригласить ее на свидание? Она же вечно окружена подружками… И если даже представить такой фантастический вариант, что Ира останется одна, то как мне — мне! — подойти к ней и заговорить?

Нет, это было совершенно невозможно.

И в то же самое время невозможно было не подойти. Где-то в тайных уголках подсознания сидело мое истинное «я» — смелое и решительное. Каждый день оно неустанно твердило: «Ты должен подойти к ней! Это твой последний шанс стать настоящим мужчиной!»

Короче говоря, жизнь превратилась в сплошную нравственную муку. Подойти нельзя. Не подойти — тоже нельзя. Ни о чем другом я уже больше и думать не мог.

И вот однажды, на большой перемене, Ирина не вышла вместе со всеми в коридор, а осталась в классе. Она что-то быстро писала в тетрадь.

А вокруг никого не было.

На ватных, подгибающихся от страха ногах я подошел к Ирине.

— Ира! — Во рту мгновенно пересохло. — Можно с тобой поговорить?

Она подняла голову и посмотрела на, меня, как на идиота.

— Ну, говори.

— Можно я тебя сегодня провожу домой?

— Ты что, Руднев, больной? — спросила она недоброжелательно.

— Пожалуйста, Ира, — выдавил я из себя.

Ее глаза недобро блеснули.

— Хорошо, — усмехнулась она, — но при одном условии: ты перепрыгнешь через «океан». Тогда я не только позволю себя проводить, но еще и схожу с тобой в кино.

«Океаном» называлась большая лужа за школой, которая не высыхала круглый год. Это уже была даже не лужа, а маленький пруд с илистым дном.

Когда закончился последний урок, я пошел к «океану». Стоял весенний солнечный день. Ирина с подружками смотрели на меня из открытого окна класса.

— Давай, Руднев, — крикнула она, — продемонстрируй нам свои способности!

Подружки, естественно, засмеялись.

Я положил сумку на землю, прикинул на глаз, где самое узкое расстояние, разбежался как следует и… плюхнулся прямо лицом в грязь. Ирина решила зло подшутить. Кто-то по ее приказу натянул поперек лужи тонкую леску, о которую я и споткнулся.

Весь в грязи, я поднялся на ноги. Мне казалось, что вся школа, высунувшись из окон, хохочет надо мной. Противная склизкая жижа стекала по лицу.

Ну нет, так просто я не сдамся!

Стиснув зубы, я снова разбежался и перепрыгнул эту проклятую лужу.

Хохот мгновенно прекратился. Я поднял с земли сумку и, не оборачиваясь, поплелся домой.

Дома я, наверное, часа два простоял под горячим душем, смывая с себя грязь и обиду. А на следующий день опять подошел к Ирине.

— Я выполнил твое условие.

— И что? — спросила она напряженно.

— А то, что ты идешь со мной в кино.