— Либби, моя прекрасная, прекрасная Либби, — шепчу я в тишину больничной палаты.

Вся левая сторона ее тела разбита и поэтому опухла, значительная часть ее головы и лица скрыты под бинтами. Она тяжело ранена, практически изувечена.

Со стороны кажется, что она вся перебинтована, но если подойти ближе, то открываются совершенно неповрежденные участки лица, имеющие точно такой же вид, как и до аварии.

Изгиб подбородка с правой стороны лица нетронут. Я обратил внимание на очертания ее подбородка, когда она подставила лицо внезапно обрушившемуся на нас дождю в тот июльский день, когда мы познакомились. Я едва сдержался, чтобы не протянуть руку и не обвести линию ее подбородка кончиками пальцев.

На ее полных округлых губах тоже нет ни малейших следов аварии. Когда мы впервые завтракали в парке, мне хотелось своими губами собрать с этих губ крошки круассанов. А в тот вечер, когда мы стояли в моей прихожей, я тоже хотел ее поцеловать, но испугался, что это может слишком далеко меня завести. Поэтому я, как последний дурак, применил к ней свою «тактику».

Больше всего я люблю ее темно-карие глаза с большими черными зрачками. Они тоже не пострадали, но сейчас они закрыты. Очень многое из того, что она собирается сказать, зарождается в ее глазах. Я не могу забыть боль в ее взгляде, встретившем меня в тот день, когда я приехал к ней после того, как мы впервые занимались сексом. Она прятала от меня глаза, пока не заставила сознаться, что я регулярно соблазнял и трахал женщин у себя в прихожей. И тогда ее взгляд взорвался агонией, пронзившей мое сердце. Я думал, что три года назад знал все, что только можно узнать о человеческих страданиях, но она застала меня врасплох и доказала, что это не так.

Лоб, в который я поцеловал ее после нашего первого секса, остался в точности таким, как прежде.

Все черты ее лица, как пострадавшие, так и неповрежденные, совершенны и напоминают мне о том, какие восхитительные, упоительные, смиряющие мою непомерную гордыню чувства я испытывал, влюбляясь в Либби.

Я хочу, чтобы она проснулась. Я хочу, чтобы она проснулась, заговорила и сказала мне, что все будет хорошо. Я знаю, что это нечестно. Все должно быть наоборот. Это я должен быть ее опорой. Я должен быть сильным и несгибаемым. Я должен словом и делом убедить ее в том, что мы справимся с этим вместе. Но, глядя на лежащую на больничной койке изломанную и разбитую Либби, я чувствую, что силы меня покидают.

Либби

Я двадцать часов пролежала без сознания. Во всяком случае, мне так сказали.

Я очнулась в больничной палате, окруженная медицинским оборудованием, с ощущением полной нереальности происходящего. Я чувствую себя напрочь оторванной не только от окружающего мира, но и от тела, в котором нахожусь. Я не могу с уверенностью сказать, объясняется это болью или действием обезболивающих препаратов, но мне хочется потрогать находящиеся возле меня предметы, чтобы убедиться в том, что они плотные и осязаемые. Но я не решаюсь это сделать, опасаясь, что это не так. Вдруг они исчезнут или окажутся мягкими и пористыми, и это будет означать, что я все еще сплю. Или вообще уже никогда не проснусь.

Мои родители, Энджела, Грейс, Руперт, Калеб, Бенджи и родители Джека — Хэрриет и Гектор — ожидают за дверью, а врач и Джек пытаются воссоздать картину происшедшего. Пока они сказали мне, что я провела без сознания двадцать часов вместо ожидаемых двадцати четырех, потому что, как только они снизили дозу снотворного, я тут же проснулась. Я потеряла много крови и, как во время операции, так и после нее, нуждалась в больших количествах донорской крови. Я перенесла операцию по восстановлению разорванной селезенки, завершившуюся успешно. У меня сломано одно из ребер на левой стороне груди, а все остальные сильно ушиблены. Но со временем все кровоподтеки сойдут. Авария была спровоцирована водителем, решившим воспользоваться мобильным телефоном и не рассчитавшим расстояние, необходимое для задуманного им безумного маневра.

На самом деле они пытаются сообщить мне, что мне повезло остаться в живых. А я то и дело начинаю плакать.

Всякий раз при виде моих слез врач замолкает и ожидает, пока я успокоюсь. Я не могу вытирать слезы из страха коснуться чего бы то ни было, а больше всего себя самой. Поэтому они высыхают сами.

Я вижу, что они что-то от меня скрывают. Я не знаю, что именно, но речь идет о чем-то серьезном. Мне кажется, что ноги у меня не парализованы. Когда я пытаюсь ими пошевелить, они меня слушаются. Я знаю, что речь у меня не отнялась. Когда врач спросил у меня, как меня зовут и какое сегодня число, я ему ответила.

Почему они не говорят мне, что со мной? Страх стремительно пускает корни в моем мозгу и теле. Скоро он полностью выйдет из-под контроля, и я не смогу не только думать, но и дышать.

Мне хотелось бы, чтобы Джек подошел еще ближе, взял меня за руку и смотрел на меня почаще. Он кажется таким отстраненным, хотя и стоит совсем рядом. Если бы все это было реально, я чувствовала бы тепло его тела. Может быть, его здесь нет? Может, он ненастоящий? Может быть, именно это скрывает от меня врач? То, что он уже умер?

Меня охватывает такая паника, что мне уже нет дела до того, похож мир на губку или нет. Я поднимаю тяжелую руку и, не обращая внимания на боль, касаюсь Джека. Он осязаемый и настоящий. Он теплый. Привидения такими не бывают. И он морщится. Он инстинктивно морщится от моего прикосновения. Он даже немного отстраняется. Я уже не слушаю врача. Я поворачиваюсь, насколько это вообще возможно, и смотрю на него, пытаясь понять, почему он не хочет, чтобы я его касалась.

— Джек? — окликаю я его.

— Либби? — отзывается он, оборачиваясь ко мне.

Он пытается держать себя в руках, но лицо его выдает. Это связано с ней. С Евой. И с тем, что я чуть было не поступила с ним так же, как и она.

Однажды вечером, почти через три месяца после того, как мы решили пожениться, он так напился, что едва доплелся до спальни моей крохотной квартирки. Он, не раздеваясь, упал на кровать и начал просить меня, чтобы я дала ему обещание не умирать раньше него, не обрекать его на одиночество. Если бы я захотела умереть, я должна была ему об этом сообщить, чтобы он успел покончить с собой, и тогда ему не пришлось бы жить без меня.

— Я не вынесу смерти второй жены, — сказал он тогда.

Наверное, где-то в глубине его души продолжал жить страх, что ему придется перенести все это еще раз.

— Все нормально, — ответила я, опускаясь обратно на подушку. — Все в порядке.

Джек кивает и снова переключает внимание на то, что ему говорит врач.

Мой муж испуган. Он зол и обижен. Он воспринял мой молчаливый отказ дать ему подобное обещание как согласие не умирать первой. И вот я чуть было не нарушила это обещание.

— Последнее, о чем я хотел бы с вами поговорить, — это порезы у вас на голове и лице, — мягко произносит врач.

— Я вас слушаю, — отвечаю я, твердо решив на этот раз не плакать.

Вдруг я чувствую, что пальцы Джека сжимают мою руку. Я вздрагиваю от неожиданности, и страх тугим кольцом стискивает мои внутренности, не позволяя дышать.

— Мне нелегко это говорить, миссис Бритчем, но волосистая часть вашей головы сильно пострадала. Это означает, что нам пришлось сбрить значительную часть волос с левой части черепа, чтобы оказать вам помощь.

Мои волосы! Моя здоровая рука взлетает вверх, но нащупывает повязку. Я не чувствую себя обритой. Более того, я все еще ощущаю мягкие черные пряди на том месте, где были мои волосы. Я запускаю в них пальцы, и они кажутся мне совершенно реальными. Моя голова не пострадала, мои волосы на месте. Возможно, он все драматизирует, и им пришлось обрить совсем небольшой участок, который я смогу скрыть при помощи искусной укладки? А потом все отрастет снова.

— Ваше лицо тоже пострадало. В основном левая половина. Мы считаем, что вы полностью оправитесь от полученных травм.