— Что вы, вовсе нет, — поспешно произнесла я.

— Что случилось? — шепотом поинтересовался Джек, как только его родители покинули гостиную.

— Ты о чем? — так же шепотом отозвалась я.

— Стоит кому-то из родителей произнести твое имя, как ты вся напрягаешься.

Я в ужасе обернулась к нему.

— Успокойся, родители ничего не заметили. Я это просто почувствовал. Не забывай, что я успел тебя изучить. И я чувствую, когда тебя что-то беспокоит. Так в чем дело?

— Меня зовут не Элизабет.

— Ничего. Мои родители, конечно, старомодные люди, но со временем они привыкнут называть тебя Либби. Я уверен, что твои родители уже через это прошли.

— Нет, Джек, ты не понимаешь. Либби — это сокращение от Либерти. Я родилась шестого марта, в День независимости Ганы. Поэтому меня и назвали Либерти[1].

— Да? — только и сказал Джек.

Я поняла, что он думает о том же, о чем и я: мы женимся, а он даже не знает, как меня на самом деле зовут.

— Если хочешь, скажем им, когда они вернутся.

— Нет! — испугалась я. — Лучше я поменяю имя. Тогда мне не придется признаваться им в том, что, когда мы обручились, мой жених не знал моего настоящего имени.

Джек рассмеялся, и у меня в груди вспыхнуло множество ярких огоньков. Именно поэтому я и решила выйти за него замуж. Чтобы привести меня в такое состояние, ему было достаточно засмеяться. Какое, в самом деле, значение имеет то, что он не знает моего полного имени?

— Если ты не возражаешь, я введу маму в курс дела после того, как мы вернемся домой, — отсмеявшись, предложил он.

Я пожала плечами.

— Как хочешь. Хотя Элизабет — не такое уж скверное имя. Я говорю это на всякий случай. Вдруг ты забудешь ее просветить.

Он снова улыбнулся, и я улыбнулась в ответ, радуясь тому, что между нами больше не стоит это недоразумение.

— Ты не возражаешь, если я сбегаю в ванную? — спросил Джек.

— Нет, конечно, — все еще улыбаясь после испытанного облегчения, кивнула я.

— Я быстро.

Джек наклонился ко мне и, прежде чем выйти из комнаты, чмокнул меня в губы. Я воспользовалась неожиданным одиночеством, чтобы осмотреться. Эта просторная и напрочь лишенная индивидуальности гостиная тем не менее была напичкана семейными фотографиями. Но эти фотографии не были традиционными снимками богатого семейства, сделанными напоказ и запечатлевшими его членов облаченными в изысканные костюмы и платья и застывшими в неестественных позах. Это были маленькие окошки в частную жизнь этих людей, позволяющие разделить с ними множество счастливых мгновений их прошлого. В доме моих родителей тоже было несколько доступных вниманию гостей снимков, но по большей части фотографии хранились в альбомах и коробках, которые, в свою очередь, хранились на чердаке. Как и большинство обычных людей, мои родители не располагали пространством, достаточным для демонстрации всех своих архивов.

На краю белой мраморной полки над богато украшенным большим камином стояла фотография, немедленно привлекшая мое внимание. В простую серебряную рамку приблизительно пять на семь дюймов был заключен снимок пары. Мужчина и женщина смеялись, держась за руки, осыпаемые конфетти, похожими на снежные хлопья. Мужчина был одет в простой серый костюм с голубым галстуком. На женщине было изумительной красоты розовое платье. Даже с моего места было видно, что ее кожа сияет свежестью и что на ней нет ни капли тонального крема. Ее необычные синие глаза не были подведены карандашом или выделены тушью и тенями. Она была не просто прекрасна. Она была божественна. Мне казалось, что я смотрю на небожительницу. Я как завороженная смотрела на фотографию, не в силах оторвать взгляд от их лиц, проникнувшись запечатленным на снимке моментом. Я никогда не видела таких счастливых людей. Каждая клеточка их тел лучилась радостью.

Я никогда не видела, чтобы Джек так улыбался. Тем не менее на этой фотографии его улыбка была совершенно естественной и явно привычной. Тогда он был с Евой.

Я отвела глаза от снимка за мгновение до того, как в комнату вернулись родители Джека.

— Элизабет, — заговорила Хэрриет, усаживаясь на диван, — ты не думала о фасоне свадебного платья? Ты любишь открытые плечи? Как насчет пышной юбки?

Гектор совершенно бесшумно поставил поднос с чашками на стол.

— Если честно, я не знаю, — ответила я. — Должна признаться, что я не из тех девушек, которые живут с мыслью об идеальной свадьбе.

— Вздор! — жизнерадостно отозвался Гектор. — Все женщины думают, в каком платье они хотели бы выйти замуж, даже если оно и не будет вполне традиционным. — Он похлопал Хэрриет по колену. — Во всяком случае, так говорят.

«Не традиционным, как у Евы?» — мелькнула у меня мысль.

— Что же делать? — произнесла я. — Кажется, я действительно что упустила. Думаю, мне придется построить машину времени, чтобы отправиться в прошлое и пошептаться с юной Либби о фасонах платьев.

Гектор и Хэрриет засмеялись, и Хэрриет начала переставлять чашки с подноса на стол, разливать кофе и раскладывать булочки по тарелкам.

«Джек не единственный член этой семьи, зациклившийся на Еве», — подумала я. Мне приходилось бороться с острым желанием еще раз взглянуть на фотографию женщины, конкуренция с которой внушала мне опасения. Не то чтобы в этом была необходимость — ее облик намертво впечатался в сетчатку моих глаз. По всей видимости, так же прочно память о ней вросла в сердца Бритчемов.

Джек спускается по лестнице, и я опираюсь на его руку, чтобы подняться по ступенькам.

— Мне кажется, я способен на большее, — говорит он и наклоняется, чтобы подхватить меня на руки.

Он делает это очень осторожно, чтобы не причинить мне боль.

— Что ты делаешь? — тихонько смеюсь я.

— А ты не видишь? Я переступаю через порог, держа тебя на руках.

— Ах, ну да, — соглашаюсь я.

И он входит в дом со мной на руках, точно так же, как делал это целую неделю после того, как мы поженились.

Джек

Либби позволяет взять себя на руки. Она покорна и молчалива. Раньше она была совершенно другой. Обычно она заливается смехом и требует, чтобы я немедленно поставил ее на землю. Они грозит мне всякими несчастьями, которые постигнут меня, если я вдруг ее уроню. И еще она легче, чем обычно, но это потому, что последнюю неделю она почти ничего не ела.

Мне очень нравится то, что у Либби отменный аппетит. Она так набрасывается на еду, как будто делает это последний раз в жизни. Она ест немного, но с энтузиазмом. Она рассказывала мне, что в первый год аспирантуры жила только на супе, хлебе, бобах и домашнем ганском рагу, которое мама присылала ей из Лондона.

— С помощью специй любую еду можно сделать съедобной, — поясняла она, — но, Господи Боже мой, как же я от этого устала! Теперь я покупаю самую дорогую еду, которую только могу себе позволить. И я никогда не допускаю, чтобы что-нибудь испортилось, поскольку знаю, что такое голод.

Последние несколько дней лишили ее привычного аппетита. Теперь ей удается съесть только несколько ложек супа.

Я заношу ее в столовую, чтобы показать ей, что я тут сделал, и продолжаю держать ее на руках, пока она обводит взглядом комнату. Я перенес вниз почти все из нашей спальни: комод, в ящики которого аккуратно сложил все ее любимые вещи, небольшой телевизор и DVD-проигрыватель, тумбочки с изящными прозрачными светильниками… На ее тумбочке стоит фотография, на которой мы с Бенджи сняты в парке после особенно упорного футбольного сражения. На полу лежат два огромных коврика в форме сердец, которые она перевезла из своей предыдущей квартиры. Я даже прикрутил к двери вешалку с крючками для наших халатов. Единственное, что я не принес сверху, — это кровать. Она новая. Мне пришлось обойти все мебельные магазины, но зато она — точная копия железной кровати, которая стояла в ее квартире. Это была первая кровать, на которой мы занимались любовью. Я купил ее, чтобы напомнить Либби, что я ее люблю и, несмотря ни на что, ценю каждый момент нашей с ней жизни.