Я оплакивал наших неродившихся детей почти так же горько, как и Еву.

В мои размышления вторгается лай Бутча. Я вывел его на первую прогулку по набережной, куда рассчитывал когда-нибудь вывезти коляску со своим ребенком. Бутч любит, когда я с ним разговариваю, рассказываю ему о зданиях, мимо которых мы проходим, о пляжных павильонах, о правилах поведения, о море. Как только я замолкаю и погружаюсь в собственные мысли, он останавливается, а затем садится, смотрит на меня и лает.

— Послушай, Бутч, мне надо кое о чем поразмыслить, — сообщаю я его поднятой вверх мордочке. — У меня нет возможности проводить для тебя экскурсию по Брайтону и Хоуву.

В ответ он низко опускает голову, как будто его очень обидело то, что у меня нет на него времени. Поступил бы я так же со своим сыном или дочерью? Смог бы я сказать своим детям, что слишком занят, чтобы поиграть с ними, после чего сожалел бы об этом до конца своих дней?

— Ну ладно, ладно, хватит на меня так смотреть. Я постараюсь.

Бутч радостно вскидывает голову, вскакивает и рвется вперед.

— Итак, достопримечательности, — обращаюсь я к нему. Он семенит рядом со мной на своих тонких лапках, стараясь слишком сильно не натягивать поводок, чтобы ничего не упустить. — Вон там, справа, участок пляжа, на котором я неожиданно для себя самого сделал предложение Либби.

Я сделал предложение Либби, потому что захотел родить с ней детей. Мы хохотали и брызгались водой, а потом, вымокнув до нитки, бросились бежать к расстеленному на пляже покрывалу. Пока она, давясь смехом, вытирала лицо, я понял, что то, что я не использовал свой шанс родить детей с Евой, будет давить на меня вдвое сильнее, если я не воспользуюсь такой возможностью с Либби. Мне показали, насколько коротка жизнь и как неожиданно ее могут отнять. Так чего же я жду, почему медлю сделать предложение этой вымокшей в море женщине? Как я смогу оправдаться перед собой, если не увижу ее спелый живот, где будет вынашиваться наш ребенок? Если, конечно, мы не станем раздражительными от недосыпания в процессе совместного преодоления бурь и штормов отцовства и материнства.

Бутч вознаграждает мою речь ворчанием. Хотя, возможно, эти звуки свидетельствуют о его недовольстве.

Я останавливаюсь, он тоже.

— И что это должно означать? — возмущенно спрашиваю я, в то время как он оглядывается на меня через плечо. — Я сделал это, потому что я ее люблю. Я все сделал бы, как полагается, с обедом и прочими выдумками, но по какой-то причине это произошло именно здесь. И знаешь что, я хотел провести с ней всю жизнь, родив и воспитав детей, поэтому все и случилось в такой спешке. Предложение вырвалось у меня само собой. Должен признать, она не согласилась вот так сразу. Она пыталась возражать. Но такая уж у нее натура.

Бутч смотрит на меня своими большими коричневыми глазами, и я вдруг понимаю, что занимаюсь тем, что совсем недавно делала Либби. Я разговариваю с ним как с человеком, веду себя, как будто он способен меня понимать и (что еще важнее) осуждать. Меня позабавило то, что это маленькое существо, проведя рядом с Либби всего несколько минут, заставило ее проявить ту сторону ее натуры, которую я люблю больше всего. Я просто обожаю эту ее безрассудную необузданность, благодаря которой рядом с ней мне никогда не бывает скучно. Она заставляет меня становиться все лучше и лучше, не позволяя мне быть просто избалованным богатым мальчиком, которому все в жизни доставалось слишком легко. Она постоянно требует, чтобы я открывался и говорил о том, что меня беспокоит, даже если я не уверен, что мне этого хочется. Но самое главное — это то, что она мне доверяет. Она ни на мгновение не допустила, что обвинения госпожи Морган относительно того, что я убил Еву, могут оказаться правдой. Я видел это по тому, какое недоумение вызвали у нее все эти вопросы и в какую ярость она пришла, когда поняла, куда клонит госпожа Морган.

Я чувствую, как мои внутренности раздирают раскаяние и стыд. Либби мне доверяет, а я ей солгал, я ей практически изменил. Не телом, а сердцем. И я не знаю, как это исправить, потому что, если я во всем ей признаюсь (а это именно то, что я должен сделать), между нами все будет кончено.

Бутч снова начинает лаять. Ему явно не по душе то, как складывается прогулка, и сопровождающая ее беседа. Я смотрю на него и думаю о том, что его присутствие благотворно повлияет на Либби. Он может помочь ей снова стать такой, как прежде, преодолеть этот шаткий период и обрести себя. А став прежней, она, быть может, не возненавидит меня, узнав правду. Быть может, тогда она поймет меня лучше, чем если бы я все рассказал ей прямо сейчас.

— Мне кажется, я буду рад твоему обществу, Бутч, — говорю я ему.

Он не отвечает. Гораздо больше, чем мои слова, его интересует угольно-черный скотч-терьер, гарцующий по променаду навстречу нам. Я наблюдаю за Бутчем, наблюдающим за скотчем, и напоминаю себе, что у меня все еще остается шанс иметь детей. Просто я должен быть очень осторожен и постараться сохранить все в тайне. Я должен не допустить разглашения того, что на самом деле произошло после аварии.

Либби

— Ева, Ева! — кричит Джек. — Ева!

— Джек, — ласково говорю я, осторожно тряся его за плечо.

Он не реагирует. Он продолжает извиваться в постели. Его глаза плотно зажмурены, а лицо искажено так, будто во сне он агонизирует.

— Ева, нет!..

— Джек! — уже решительнее произношу я и трясу его сильнее.

Мне невыносимо больно видеть, как он страдает, как он поглощен чем-то ужасным и мучительным.

— Что? — отвечает он, внезапно распахнув глаза.

Его лицо и тело мгновенно расслабляются, и он садится в постели. Его грудь резко вздымается, а сердце, вне всяких сомнений, часто колотится.

— Что случилось?

— Я думаю, тебе приснился кошмарный сон, — поясняю я, садясь рядом.

Его глаза затуманиваются. Он пытается вспомнить, что ему снилось.

— Наверное, мне приснилась авария, — наконец отзывается он.

— Ты звал Еву, — говорю я.

Он реагирует так же, как и всегда, когда я произношу ее ими, Он сжимается, как будто я его обругала, как будто я произнесла какое-то недопустимое слово, тем самым смертельно его обидев. Я подозреваю, что, если бы я сказала «Адам и Ева», это его ничуть не задело бы. Он не в состоянии иметь дело с вызыванием ее духа, с метафизическим призывом, которым ему кажется ее имя.

— Правда? — рассеянно спрашивает он.

Его тело все еще скручено в узел оттого, что я снова произнесла запретное слово.

— Да, — говорю я, стараясь, чтобы это не прозвучало как обвинение. — Несколько раз.

Джек качает головой и плотно сжимает губы.

— Я не знаю, что это было. Я готов поклясться, что мне снилась авария.

Я обращаю внимание на то, что он до сих пор на меня не посмотрел. Но это может вообще ничего не означать. И это может означать все, что угодно. Я вспомнила, каких титанических усилий ему стоило держать себя в руках, когда госпожа Морган говорила о прошлом Евы. Иногда бывает очень трудно понять, что для него значимо, а что — нет. Поэтому чаще всего я даже не пытаюсь в этом разобраться.

— Ну что ж, — говорю я, — значит, так и было.

— Еще темно, — произносит Джек, глядя на ночь за окном.

— Да, — соглашаюсь я. — Мы легли всего час назад. — Мне еще не успел присниться мой кошмарный сон об аварии. Эту радость ночь приберегла на потом. — Тебе снились эти сны, когда я лежала в больнице? — спрашиваю я.

— Я не помню, — отвечает он.

— Хорошо.

Нет никакого смысла продолжать разговор, который грозит вылиться в «разговор о Еве». И никогда не было. Такие разговоры всегда заканчиваются совершенно одинаково: Джек замолкает, отстраняется и прячется в свою раковину, а я не знаю, на что решиться — тоже замолчать или продолжать попытки добраться до сути проблемы. Я снова забираюсь под одеяло и поворачиваюсь на бок — лицом к окну, спиной к Джеку.

Иногда, общаясь с ним, я вынуждена затаить дыхание. Причем эта необходимость является вопросом жизни и смерти. Хуже этой необходимости только то, что никогда не знаешь, когда уже можно выдохнуть. Вот и сейчас я не знаю, правильно поступлю или нет. Выдохнуть и принять на себя груз последствий или продолжать задерживать дыхание независимо от того, чем это мне грозит?