— Но почему?

— Ты знаешь почему. — Ида была слишком потрясена, обижена, расстроена, чтобы следить за тем, что говорит. — Он разозлился из-за того, что произошло во Флориде. Из-за того, что я рассказала тебе в ночь пожара. Таким способом он решил отомстить.

— Мне совсем не хочется защищать этого типа, но почему ты так уверена, что это сделал он? Он что, угрожал тебе?

— Прямо — нет. — Она, разумеется, не восприняла серьезно сказанные по телефону слова, что он убьет ее. А возможно, — стоило. С коварной интуицией Пол понял, что уничтожение результатов ее труда почти такое же жестокое наказание, как смерть. — Он преследовал меня от самого Клариного дома. Его машина висела у меня на хвосте. Я уверена, что он хотел, чтобы я его заметила.

Иначе он бы держался на пять-шесть машин позади, добавила она про себя.

— Ты думаешь, что таким образом он хотел дать тебе понять, кто это сделал? И это единственная причина, по которой ты его подозреваешь?

— Это в стиле Пола, — сказала она, покусывая губу. — Я знаю, что это сделал он, но я не настолько сошла с ума, чтобы заявлять о нем в полицию.

— Посиди здесь. Надо проверить остальные помещения, — сказал Тед.

Он усадил ее в кожаное кресло, освещенное послеполуденным солнцем. Ида безучастно наблюдала, как он осматривает ее квартиру.

— Кажется, ничего больше не разрушено, — сказал он, возвращаясь после краткого обхода. — Насколько я могу судить, он не тронул то, что не имеет отношения к твоей работе, но оборудование он, кажется, повредил.

Ида машинально посмотрела на ряд стеклодувных трубок у противоположной стены и плавильную печь. Сейчас печь стояла холодная и безжизненная, но во время работы температура в мастерской поднималась почти до сорока градусов. Затем ее взгляд переместился к железному столу, который использовался для прокатывания расплавленного стекла, и к верстаку с гравировочными дисками. Даже с этого расстояния она смогла увидеть, что медный диск перекошен и что по крайней мере две из стеклодувных трубок помяты.

— Он поломал кое-что из оборудования, но это не так важно, — сказала она. — Все, что надо для замены, — это деньги. А их я как-нибудь достану.

Произнося эти слова, она ожидала услышать в ответ язвительное замечание, но он по каким-то причинам предпочел промолчать. Плотно сжав губы, он подошел к верстаку и посмотрел на кучки стекла.

— Ты можешь переплавить это и использовать снова или придется все выбросить?

— Придется выбросить, — сказала она. — Разные изделия требуют разных добавок, которые вводятся в расплав. Он разбил хрусталь и смешал его с цветным стеклом. Я не могу использовать эти осколки.

Тед нахмурился.

— Где ты держишь совок и веник? — спросил он. — И еще нужно ведро для мусора или что-нибудь, куда можно было бы сложить осколки. Пластиковый пакет не годится, он порвется.

— Сейчас все принесу.

Нет никакого смысла сидеть и переживать. Пол уничтожил месяц ее труда, разрушил ту энергию, которую она вложила в эти вещи. Ну и что из этого? Другие причинили ей гораздо больше вреда, имея на это гораздо меньше причин, а она выжила. Решив отбросить сентиментальную жалость к себе самой, Ида встала и направилась в кухню, которая не была отдельным помещением, а просто занимала угол, отгороженный от мастерской тремя шкафчиками. Она остановилась перед раковиной, все еще настолько подавленная потерей, что на мгновение забыла, где у нее лежат веник и совок.

Она оглядела кухонные шкафы, пытаясь вспомнить. Когда ее взгляд упал на угловой буфет, в ней вспыхнула искорка жизни. Может быть, Пол разбил не все? Они никогда не обсуждали ее привычек, связанных с работой, которой он, впрочем, не интересовался, и вряд ли мог подозревать, что она хранит законченные работы в одном из кухонных шкафов. С надеждой она открыла дверцу буфета.

Слава Богу! Ида задрожала от волнения.

— Они здесь! — воскликнула она, поворачиваясь к Теду. — Смотри, эти он не нашел!

Ида показала на полки буфета, где стояло полдюжины ваз. Ее лицо расплылось в широкой улыбке. Она засмеялась: радость от того, что эти работы уцелели, заставила ее почти забыть о потере тех незавершенных вещей.

Тед широкими шагами подошел к ней, улыбаясь почти так же широко, как она.

— Ну вот и отлично! — сказал он, победно поднимая ладонь для приветствия. — Просто замечательно. — Он остановился перед буфетом и вдруг резко изменился в лице.

— Что с тобой? — спросила Ида. — Что случилось, Тед?

— Ничего. — Его голос звучал хрипло. Не отрывая взгляда от полки с ее завершенными работами, он попросил: — Покажи мне то, что тебе нравится больше всего.

Ей не пришлось долго думать. Она осторожно взяла широкую вазу в форме чаши, чувствуя ее приятную тяжесть в своих руках и нежно касаясь кончиками пальцев крошечных впадинок и выступов узора, который она выточила с такой любовью. Эта вещь была ее радостью и гордостью. На поверхности хрустальной вазы был выгравирован зимний пейзаж, навеянный воспоминаниями раннего детства. Покрытые снегом сосны карабкались вверх по бокам вазы, бурлящий между скал ручей извивался через лес вокруг ее основания. Крохотные звездочки сверкали бриллиантами в ночном небе, и неземным блеском сияла полная луна.

Хрусталь был кристально чист, без цветовых добавок. Ида выгравировала рисунок, шлифуя и обтачивая поверхность так, что матовые непрозрачные участки и тончайшие линии создавали иллюзию глубины и объема. Вещь была технически совершенна, но Ида любила ее не за это. В этой вазе она наконец достигла того, о чем мечтала: ей удалось создать нечто, что не было просто изображением зимнего леса в Нью-Гэмпшире. Глядя на пейзаж, она чувствовала, что смогла ухватить душу морозной ночи в заснеженных горах, когда небо кажется бесконечным и целый мир, затаив дыхание, ждет рассвета. Она изобразила темную, безмолвную ночь, без единого видимого намека на присутствие человека или животных, но каким-то образом создавалось впечатление, что в глубине леса прячутся белки и олени, зайцы и бурундуки, чтобы с восходом выбежать навстречу греющим лучам зимнего солнца.

Ида еще никому не показывала эту вазу — даже Кларе, хотя та была признанным критиком ее работ. Отчасти она была рада, что Тед будет первым, кто увидит ее. Она поставила вазу на темно-синюю гранитную поверхность кухонного стола и отступила назад. Ида знала, что вещь хороша, но ей хотелось, чтобы Тед выразил нечто большее, чем просто восхищение. Ей не нужны были вежливые похвалы. Она хотела, чтобы он оценил ее работу сердцем, уловил холодную чистоту ночи и неясное предчувствие конца зимы. Чтобы он ощутил то же, что и она, когда создавала этот рисунок.

Тед долго молчал. Потом прикоснулся к вазе и медленно провел пальцем вдоль линий, создававших иллюзию пенящейся воды в ледяном потоке.

— Вот за этой скалой в норке прячется зайчик, — сказал он, указывая на тонкие очертания берега. — Я знаю, он там, ждет, когда наступит утро. Тогда он проснется, будет резвиться, шалить и радоваться, что скоро зиме конец.

То, что он разглядел скрытую жизнь в кажущейся пустоте, потрясло и одновременно обрадовало Иду. Она не могла допустить, чтобы он понял, как важна для нее его реакция на эту вещь, и потому отвернулась, обхватив себя руками, как будто желая защититься.

— Ида, прости меня, — произнес за ее спиной Тед осипшим от смущения голосом. — Я не хотел тебя обидеть. Эта вещь очень красива, она действительно великолепна. Извини меня за мое невежество. У меня не было особых возможностей изучать искусство, поэтому моя реакция на твою вазу была чисто инстинктивной. Прости, если я сказал какую-то глупость.

— Это не глупость.

Ида с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать. Из-за ссоры с Кларой, попытки Пола разгромить ее мастерскую и неожиданного приезда Теда она чувствовала себя так, как будто провела несколько последних часов, балансируя на проволоке над ямой, кишащей змеями. Находясь в таком, мягко говоря, несколько взбудораженном состоянии, она боялась, как бы не сказать чего-нибудь лишнего. Каждый раз, разговаривая с Тедом, она сообщала ему о себе больше, чем следовало.