– Съездим? – попросил Зимин.

– Может, лучше завтра… – Лучинский замялся. – Машина в гараже на всех замках.

– Такси возьмем.

– Ладно, будь по‑вашему. – Лучинский встал из‑за стола. – Посидите пока, я переоденусь.

Сибирское письмо интересовало Зимина лишь постольку поскольку. Тем более что, по словам художника, с подлинника перепечатано многократно. Нужно было доиграть ту роль, в которой представлял его Лучинский, – историка, изучающего судьбу его бабки‑революционерки.

– А письмо? – спросил он.

– В мастерской есть. Фото‑ и ксерокопии, – сказал художник, закрывая папку.

…Минут через двадцать на «Волге» Лучинского уже ехали в сторону метро «Калужская», на Балаклавский.

Художник, ведя машину, курил, сосредоточенно думал о чем‑то.

– Почему вы, когда я звонил, спросили о моем возрасте и ни о чем кроме? – нарушил молчание Зимин.

– Так. Время дорого… – У светофора Лучинский выпустил из рук руль, загасил в пепельнице очередную сигарету. – Полгода назад встречался с одной дамой‑историком. Лет под семьдесят. Тем же, что и вы, интересовалась. Потом прислала письмо: учтите, Ольга Александровна в девятнадцатом году была меньшевичкой‑интернационалисткой и выступала категорически против восстания… Того и гляди новая революция, не дай Бог, вторая гражданская, а тут… Заклинило у старухи.

– Понятно, – Зимин улыбнулся.

…Лучинский остановил машину у подъезда высотного дома‑башни.

Его просторная мастерская в двух уровнях размещалась под самой крышей. Осенний солнечный свет лился в окна. Вид из окон верхних этажей высотки открывался превосходный.

Хозяин мастерской не стал знакомить Зимина со своими работами. Провел по лестнице в комнату, служившую, очевидно, одновременно и гостевой, и столовой, и спальней, когда работал запоем. С антресолей над дверью снял огромный, старый, в свое время немало, видно, пропутешествовавший чемодан.

– Тут все… – Раскрыл чемодан, начал выкладывать содержимое на стол, застланный листом забрызганного засохшей краской ватмана. – Вот. Рукописный сборник стихов Ольги Александровны, из Крестов. Я говорил о нем. Вот письма из ссылки и в ссылку и снимки… Дедовы брошюры по истории. Не стесняйтесь, глядите… А вот малышевские мемуары, – извлек и положил поверх стихотворного сборника четыре общие тетрадки в клеенчатых разноцветных обложках.

Рука Зимина невольно потянулась к этим тетрадкам. Каждая была пронумерована римскими цифрами.

Зимин пролистал одну за одной все четыре. И разочаровался. Это были не мемуары (Лучинский, видимо, так и не удосужился заглянуть в тетрадки), а дневниковые записи. С марта 1933 года по январь 1942‑го. Если судить по датам, предварявшим каждую запись и подчеркнутым то синим, то красным карандашом, Малышев делал записи с перерывами в два‑три месяца, но порой – еженедельно, даже ежедневно.

Конечно, встреча с Лучинским – удача для Зимина. И он сделает научное сообщение, напишет материал, как того, чувствуется, хочет художник, о революционерке и о судьбе ее дочери. С Малышев вовсе везение редкостное. Кто, и не только из историков, может похвалиться, что держал в руках дневник полковника Комиссариата внутренних дел с Лубянки тридцатых‑сороковых годов?

Всё так. Однако в малышевском дневнике – события предвоенного десятилетия, первые военные месяцы. А его интересовал Малышев‑ранний, представитель Сибревкома, участвовавший в допросе Тютрюмова в Пихтовом, посвященный в тайну памятника в центре городка Озерного… Зимин вдруг подумал, что допустил оплошность, не спросив, кто именно допрашивал Мусатова в Новониколаевске, проводил очную ставку между ним и Тютрюмовым в двадцатом, под Новый год. Если в роли следователя выступал Малышев, тогда Тютрюмов фигура куда более значительная, нежели могло казаться, и должность командира ЧОНа в масштабах уезда по заслугам была для него маловата. Где‑то в чем‑то еще раньше проштрафился – и получил лишь отряд в полтораста штыков‑сабель? Зимин почти уверил себя, что именно Малышев и занимался Тютрюмовым. Только человек, наделенный исключительной властью, давно и накоротке знакомый с Тютрюмовым, мог вести допрос так, как описал Мусатов: сидеть с подследственным рядом, пить чай, весело переговариваться. Рядовому, да даже и не рядовому, следователю за такое панибратство влетело бы по пятое число… Нужно исправить ошибку, спросить Мусатова.

Хотя – что толку, какая разница: Малышев или кто‑то другой. Докопался, кто такой Виктор Константинович Малышев, – и что получил? Не то ли ждет, если узнает все о Тютрюмове? По горячим следам это что‑то бы да дало. Теперь же слои многих десятилетий еще более надежно упрятали неразгаданные в стародавние даты тайны… Нет, все‑таки весьма важно, кто такой Тютрюмов, кем был до командирства в пихтовском ЧОНе, как кончил жизненный путь. Знание этого что‑то существенное дало бы… Он, конечно, выберет удобную минуту, спросит у Лучинского об убитом в 1969 году, обнаруженном в лесу под Пихтовым родственнике Малышева. Но, похоже, Лучинский слыхом не слыхивал об этом. Да и не из серии ли поздних легенд о колчаковском кладе этот убитый родственник и распиленный слиток царской маркировки?.. Не исключено.

Может, ответит на письмо съехавший из Пскова на историческую родину в Балтию внук красного латышского стрелка и заместителя командира Пихтовской части особого назначения Айвар Британс?

– Тетрадки с мемуарами, если интересуетесь, можете взять. Мне они не нужны, – прервал ход мыслей Зимина художник. Секунду погодя, прибавил: – Но все равно с возвратом.

Лучинский много говорил о своей родословной, показывал фотографии, открытки, удостоверения, мандаты, ордена еще с двух‑ и трехзначными выбитыми на них номерами, железнодорожные билеты вагона первого класса, с которыми ехала в царскую ссылку Ольга Александровна. Три билета. Положено было сопровождение двух стражников, а она не соглашалась мотаться в захудалом вагоне четверо‑пятеро суток, и ей за свой счет пришлось брать такие же, как и себе, билеты для охранников…

Зимин слушал и не слушал. Разговор подзатянулся, и хотелось, чтобы встреча закончилась поскорее. Поэтому он обрадовался, когда, кинув взгляд на часы, художник извинился. Они еще непременно увидятся, а сейчас ему пора на вокзал к поезду, встретить приятеля. Время есть, он подбросит Зимина до дому.

С неделю Зимин не прикасался к малышевским тетрадкам. Был занят. Да и что нового мог почерпнуть из них? Нравы, обычаи тридцатых‑сороковых годов запечатлены, писаны в огромном количестве очевидцами, участниками событий, в том числе и самими бывшими сотрудниками высокого ранга того ведомства, где служил Малышев. Разве что у Малышева отыщутся дополнительные неизвестные штрихи.

Однако необходимость возвращать владельцу дневник подтолкнула‑таки Зимина взяться за старые тетрадки.

Вяло пролистал от конца к началу одну, другую. Положил. В какое‑то мгновение почудилось: среди записей промелькнула знакомая фамилия – «Тютрюмов». Даже не запомнил, в какой из тетрадок. Попытался быстро найти – не получилось. Тогда начал читать тетрадку под римской цифрой «II» с самого начала. Внимательно. Строчку за строчкой…

ИЗ ДНЕВНИКА ПОЛКОВНИКА НКВД МАЛЫШЕВА в. к.

4. XI.35 г.

Вчера получил орден. Не ожидал. Всего полгода назад, в апреле, Ягода вручил мне о. Ленина. И вот – очередной. Вернее, внеочередной. Красного Знамени. Опять вручал Ягода. Кроме наших, были и два наркоминделовца.

Дома о событии не сказал: Даша, конечно, узнает, но пусть не сейчас, ей сейчас с больной сестрой хлопот вдосталь, а все знаки внимания ко мне на службе ей в последнее время кажутся не к добру. Сам не знаю: к чему этот орденский дождь на меня, но нынче, как говорится, «служу трудовому народу».

Даша с Алексашкой уехали опять на весь вечер к Дашиной сестре, а я отпустил домработницу, переоделся в форму и, прежде чем привинтить новый орден – теперь их четыре: Ленина, и три Знамени,  – долго стоял у зеркала в коридоре. Потом нашла такая блажь: снял все награды, разложил на столе в рядок и сидел перед ними, как нумизмат перед коллекцией, вертел в руках. Все ордена как вчера изготовленные – сияют. Лишь на самом первом полученном отбит крохотный кусочек эмали. Даша уронила на пол – и откололся.