Шурка сделала паузу, сдвинула брови, сжала губы — изобразила, как могла, умную расчетливую женщину. Но Наташа не придала этому ровно никакого значения. Она знала, что Шурка жаждала только тепленькой любви и что ничего ей, кроме этой тепленькой любви, не надо, а про дворец рассказывала исключительно для того, чтобы не бранили ее дурой.

В этой среде считалось вполне естественным, если женщина сходилась с товарищем по сцене, даже с бездарным и неудачником. Но человек из другого мира должен быть богат. Артистка, вышедшая замуж за студента или за бедного маленького чиновничка, возбуждает в подругах презрение, граничащее с отвращением.

— Этакая дура!

Измена своей касте должна, очевидно, чем-то выкупаться.

Вот оттого-то Шура и хмурила деловито брови.

Пусть думают:

«Молодчина Шурка Дунаева! Умеет людей обирать!»

Что ж, у каждого свое честолюбие…

— Кофе готов, — сказала Мурка. — Молоко нашлось.

— Ну, а как твой этот влюбленный-то? — спросила Шура, все еще не вставая с колен.

— Какой?

— Ну, да чего ты притворяешься? Этот, который к тебе на Монмартре привязался.

Наташа чуть-чуть задохнулась:

— Н-не знаю. Я его больше не встречала.

— Ну, полно врать-то!

Шура так обиделась, что даже встала с колен.

— Что я тебе не друг, что ли? Он на другое же утро прибежал сюда, как бешеный, чуть свет, часов в одиннадцать. Мурка еще спала, я его в коридоре приняла. Подумай — слетал в тот ресторан, добыл наш адрес — до вечера дождаться не мог! — прискакал о тебе расспрашивать.

— Что же он спрашивал? — сказала Наташа, стараясь быть как можно спокойнее.

— Спрашивал, правда ли, что ты англичанка, и есть ли у тебя покровители. Я сначала обдала его форменной холодностью. Но он клялся, что хочет устроить твою судьбу, что у него есть для тебя очень серьезные предложения, ну, я и сочла глупым скрывать.

— А… а кто же он сам?

— Этого я в точности не знаю, но, по-видимому, джентльмен чистокровной воды.

— А раньше ты его встречала?

— Много раз. И всегда с очень элегантными дамами.

— Я тоже встречала его по всем кабакам, — вставила Мура.

— А чем же он все-таки занимается? — допытывалась Наташа.

— Ну почем же я могу знать? Может быть, просто сын богатых родителей…

— А по-моему, — сказала Мурка, — он скорее из артистической среды. Мне кажется, что года два тому назад он играл на рояле в кафе «Версай»… И пел в рупор [13] песенки. А впрочем, я не уверена.

— Так это всегда можно спросить. Какой же артист станет замалчивать о своих выступлениях? — волновалась Шурка. — Во всяком случае, джентльменом от него несет за сорок шагов.

— Ох, Шурка, Шурка, — покачала головой Мурка.

— Ну, что «ох»? Ну, что «ох»? Ее безумно полюбил очаровательный молодой человек, блестящий, интересный. Так вам непременно надо козыриться и кобениться: «ох, почему, вы не профессор агрикультуры! ах, почему вы не торгуете фуфайками, почему нет в вас солидности?» Любили нас, подумаешь, солидные-то! Помнишь, Мурка, зимой патлатый-то этот повадился? Приватный доцент, ученый человек. Придет, — обернулась она к Наташе, — принесет полдюжины пирожных, сядет да сам все и сожрет. А потом — «ах, ах! я такой рассеянный!» Любуйтесь, мол, на него, на великого человека со странностями. Нет, Наташа. Если любит тебя молодой и милый тебе человек, так и не финти, серьезно тебе говорю!

Она выпрямилась, ноздри раздула и даже побледнела, так была взволнована.

Наташа улыбнулась:

— Да я и не финчу. Только, право, я его больше не видела.

— Ну он еще разыщет тебя. Я сказала, что ты у «Манель».

Наташа долго сидела у Шур-Мур. Ей было уютно и спокойно на душе, несмотря на бестолочь и птичий беспорядок их гнезда. Она помогла закреплять блестки на костюме Царь-Девицы, пришивала галуны к шальварам персидской рабыни, гладила шарфы и ленты и слушала о любви удивительного голландца.

И ей не хотелось уходить из этого мира, где все так просто, ясно, весело и где ее тревога последних дней, и подозрение, и страх, все складывалось и давало сумму — «интересный роман».

Она ничего не рассказала Шурке о пропавших деньгах и зеленых пятнах. Она знала, как Шурка к этому отнесется.

Да, и пожалуй, и правда — все это совпадения, воображение…

А главная правда, что уж очень скучно и пусто на свете.

Да, дважды два — четыре.

И всегда останется новой старая сказка.

Через два дня, выходя от Манель, почти прямо против подъезда увидела она кого-то, кто, по-видимому, ждал ее и тотчас стал переходить улицу, направляясь к ней. Она узнала его и не удивилась, даже не очень взволновалась, словно ждала этой встречи. Она только просто очень обрадовалась. Гастон шел медленно, смущенно улыбаясь.

И когда подошел, оба, улыбаясь, долго держали друг друга за руки.

— Наташа? — с ударением на последнем слоге спросил он.

Она поняла, что значит этот вопрос. Это значило, что ему все известно и он как бы просит ее согласия относиться к ней не как к выдуманной богатой англичанке, а как к настоящей маленькой служащей из модной мастерской. Наташа засмеялась и кивнула головой.

Он повел ее в кафе, угостил шоколадом и пирожными, и сам как-то по-детски озабоченно выбирал эти пирожные и потом следил за выражением ее лица — понравился ли ей его выбор. Очень было мило и весело в этом кафе. Сидели долго.

Потом пошли в маленький ресторанчик обедать.

В ресторанчике было уже не так хорошо. Гастон плел про себя какие-то небылицы, путал, сбивался.

— Мой отец был выходцем из Болгарии, известный богач…

— Выходцем? — перебила его Наташа. — А куда же он вышел?..

— В Ригу. Но он был чистокровный француз. А мать моя была красавица итальянка. Это был страшный мезальянс, хотя она была и титулованная.

— А как же ваша фамилия?

— Та самая, которую я вам сказал.

— А как? Я забыла.

— Гастон Люкэ.

Он посмотрел на нее, видимо, беспокоясь, что она ничего по этому поводу не говорит, и прибавил:

— Я иногда брал артистические псевдонимы…

— Вы, значит, артист?

— Да. Я кончил консерваторию в… в одном маленьком городке.

— В маленьких городках нет консерваторий.

— Это была не совсем консерватория, а — вроде. В Румынии.

— И потом выступали?

— Очень редко.

— А вы не играли в оркестре в кафе «Версаль»?

— Никогда в жизни, — ответил он очень быстро, помолчал и прибавил: — Может быть, так как-нибудь, в шутку…

«Он стыдится этого, — подумала Наташа. — Он хочет быть в моих глазах независимым светским человеком, сыном какого-то знатного „выходца“»

Ей стало жаль его, и тихая теплая нежность овеяла ее душу.

«Не надо приставать к нему с вопросами. Не все ли мне равно, кто он? Может быть, больше и не встретимся. Уйдет и не вспомнит».

После обеда прошлись по бульвару и сели за столиком большого кафе на улице.

Наташа чувствовала себя усталой и говорила мало, а Гастон увлекся беседой с алжирцем, продающим ковры. Он без конца шутил с ним и хохотал, рассматривая его товар. И хоть ясно было, что он ничего не купит, алжирец продолжал юлить около.

Такие алжирцы всегда бродят мимо больших кафе с неизменными цветными ковриками, иногда с довольно дрянными мехами или даже с поддельными жемчугами и бусами, но, главное, конечно, с коврами. Бродят они также по модным пляжам, где довольно нелепо предлагать товар голым людям. Ну на что голому ковер или лисья шкура? Да и кошелька на голом нет.

И никто, между прочим, никогда не видел, чтобы у такого алжирца кто-нибудь что-нибудь купил. Существование их для всех загадка. Многие склонны даже видеть в них шпионов — но, что можно около кафе шпионить? Какие оперативные планы можно продать неприятелю? Загадка.