Под утро меня разбудил милиционер. Я навешал ему лапши, что встречаю утренним поездом любимую бабушку. Утром приспичило по маленькому в туалет. В ноздри ударил резкий и противный запах мочи, плиточный пол был в лужах и грязи. От такого туалета меня чуть не вывернуло наизнанку. В страшное туалетное очко я влил свой маленький ручеек. Мой взгляд задержался на стенах. Наскальная живопись наших предков — детский шарж по сравнению с тем, что я увидел на стенах — матерные и похабные слова с телефонными номерами, мужские и женские половые органы, сиськи, яйца, с какой-то жгучей ненавистью нацарапанные на штукатурке. Я подошел к точно такому же страшному умывальнику. Помыл руки обломком хозяйственного мыла, попугал лицо холодной водой. Выйдя из туалета, я с жадностью глотнул свежего вокзального воздуха. Идти было некуда, еще один день бесцельного брожения по городу я бы не выдержал просто физически, и я пошел в Пентагон.

Третья четверть только набирала обороты после новогодних празднеств. В восемь тридцать, как примерный ученик, я сидел за своей партой и никак не мог подавить зевоту. Я был неопрятный, поцарапанный. Учителя о чем-то спрашивали, я отвечал невпопад, лишь бы отстали. Вечером я снова был на вокзале. Ноги притащились в буфет. Голод усиливался, мутил рассудок. Я чувствовал невыносимую пустоту в желудке. По буфету распространился аппетитный запах, от которого расширялись ноздри, во рту появлялась обильная слюна, а возле ушей мучительно сводило челюсти.

Толстомордый мужик за стойкой неторопливо с аппетитом расправлялся с куриной ножкой, подернутой желе, и, отрывая зубами куски белого мяса, жевал с таким очевидным удовольствием, что мне казалось, вот сейчас грохнусь в голодный обморок от желудочных судорог и спазмов. Я выждал, когда освободился дальний стол, пристроился так, словно ел здесь. Посмотрел на тарелку с недоеденными щами, сломил внутреннее сопротивление, взял ложку и до чистоты все вылизал. Такая же участь постигла второе.

— Ты что объедки ешь? — укоризненно спросила меня внушительного размера женщина в белом переднике.

Я чуть не поперхнулся от ее слов.

— Есть хочу!

— Детдомовский? — спросила она.

Я кивнул, и незнакомая женщина повела меня в каморку. Там были стол, две табуретки и подобие дивана. Накормила она меня до отвала, после чего я сразу захотел спать. Она поняла это без слов.

— Спи, потом поможешь мне прибраться, хорошо?

— Всегда готов, — кивнул я.

Растянувшись блаженно на продавленном диване, я испытывал натуральный кайф. Желудок набит под завязку, теплая крыша над головой, диван. “Господи, чего еще надо?!”

Так начались мои трудовые будни. Утром я уходил в школу, после — сразу в привокзальный буфет. Убирал зал, вытирал столы, мыл горы посуды. Мне не платили, но бесплатно кормили и разрешали спать на старом диванчике в чулане. Я был безмерно рад такой жизни. Тетя Лида представила меня всем как своего любимого племянника, и ко мне никто не приставал с лишними расспросами.

Халява длилась недолго. Кто-то накапал начальнику вокзала обо мне, и меня в три шеи выкинули оттуда.

Я снова оказался на улице голодным, непредсказуемым и опасным, как бездомный пес. В один из дней бродяжничества ноги принесли меня к дверям Айседоры. Я забыл вам сообщить, что половину своей жизни отдал бассейну — так этого пожелали мои усыновители, и отдал, наверное, не зря, так как за моими плечами был первый взрослый и уже маячил КМС. Но были еще танцы. Меня на них чуть ли не насильно притащила мать. И произошло необъяснимое. В Айседору, как в педагога, я влюбился мгновенно. Она смерила меня взглядом с головы до пяток и коротко сказала: “С тебя будет толк при одном условии — ты должен полюбить то, чем собираешься заняться”. Я полюбил танцы и Айседору с первого занятия. У каждого из нас есть потребность в любимом учителе.

Айседора долго и упорно разглядывала меня, не приглашая в квартиру.

— Евгений, вернись домой, тебя простят.

— К Тихомировым я не вернусь! — твердо заявил я.

— Что ты такое говоришь?!

— Правду, в которую никто не хочет верить, — запальчиво воскликнул я. — Они ведь вам звонили?! — догадался я, увидев растерянность Айседоры. Меня пробрал смех. — Они уже накапали вам, что у меня не все нормально с головой, что я жертва родовой травмы и все такое. Зачем вам ученик, который пугает вас своими проблемами?

— Ты не прав, — укоризненно посмотрела на меня Айседора.

— Да? — я вызывающе посмотрел на Айседору. — Если попрошусь пожить у вас, пустите?!

Айседора замялась, все стало понятно и без слов. За ее дружелюбием прятались растерянность и страх. Я быстро собрался, оставив Айседору в полном смятении.

Вторым в списке числился Элл. Дверь открыла его мама — Любовь Дмитриевна.

Увидев меня, она перестала улыбаться.

— Михаила нет, он с ребятами пошел гулять.

Элл не слышал звонка, выполз в коридор. Все замялись, получилась картина Репина “Не ждали”. “Я не заметила, что он уже пришел! — оклемалась первой Любовь Дмитриевна. — Миша, иди в комнату, мне надо переговорить с твоим одноклассником”.

Элл послушно поплелся в комнату.

— Евгений, не приходи к нам больше, мне не нужны разборки с твоей матерью, ты меня понял?

— Конечно, тетя Люба. Миша не должен водиться с таким нехорошим мальчиком, как я, вдруг я на него тлетворно повлияю.

— Каким тоном ты со мной разговариваешь, кто дал тебе такое право?! — губы Мишкиной матери негодующе задрожали.

Я, не слушая больше возмущенных упреков, повернулся и стал медленно спускаться по ступенькам вниз.

Я минут двадцать сидел на холодных ступеньках первого этажа, раздумывая, что мне делать дальше, и вдруг резко вскочил и решительно направился на пятый этаж, к своим дверям. Это взяла верх детская усталость. Мне безумно хотелось домой и забыть обо всем, что со мной произошло. Я подошел к двери. Неясное, безотчетное беспокойство охватило меня. Некоторое время я стоял у родных дверей, набираясь мужества, чтобы позвонить. Наконец рука поднялась и нажала на звонок. Меня удивляло собственное волнение: пустят или нет. Пустят, иного быть не может, — успокаивал я себя. Правда, для начала мозги поканифолят, для профилактики. Ну и пусть, зато буду спать на своем любимом диванчике, на белой чистой простыне. А ванна?! У меня аж дыхание сперло при мысленном упоминании этого слова. Я еще раз нажал на звонок. Послышались шаги. Дверь открыл отец, я с надеждой поднял на него глаза. Он посмотрел на меня чужим, отсутствующим взглядом. Так, словно мы уже много лет не виделись и теперь он мучительно пытается вспомнить, как меня зовут.

— Кто там? — спросила из кухни мать.

— Ошиблись квартирой, — отец посмотрел на меня и закрыл дверь.

Я все понял. В грудь вонзилась невыносимо острая колющая боль, ноги мгновенно онемели, став чугунными и непослушными. Даже сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, мое сердце снова сжимает та же боль. Она то увеличивается, то уменьшается, но никогда не уходит.

Когда дверь закрылась, я устало спустился по ступенькам вниз. У меня не было истерики; странно, я был спокоен, как десять удавов. Мне уже было все равно, все безразлично. Я сделал родителям шаг навстречу, взаимности от них не последовало, как в таких случаях успокаивал Комар, кажется, снова дали фейсом об тейбл. Неприятно, но терпимо. Но именно с этого вечера с непостижимой беспощадностью юности я стал презирать отца и ненавидеть мать. С этого момента они перестали быть для меня родными. Что-то внутри меня сжалось в комок и замерло.

Я снова пешком исследовал родной город в сотый раз. Дома вокруг были погружены в темноту — фонари встречались редко. На мосту я засмотрелся на отражение луны в воде. Звук моих шагов гулко отдавался в тишине. Я прошел мимо главной городской достопримечательности — величественного собора, который ярко светился во тьме. Он словно навис над спящим городом. Я присел невдалеке от собора, возле фонаря. Слезы струились по моим щекам, мои губы непроизвольно дергались. По уснувшим улицам проскальзывали одинокие человеческие фигуры.