Так я впервые узнал, как наркотик воздействует на восприятие боли. Человек с иглой прерывал хорошую партию в покер, чтобы спросить, как я себя чувствую. Я смотрел на свой палец и говорил «немного хуже» или «немного лучше» и протягивал руку для очередного укола, а затем снова погружался в перипетии покера. Я знал, что боль не исчезала, и я мог бы с точностью определить ее интенсивность, но она уже не беспокоила меня. Я мог играть в покер, мог прикидывать расклад, мог оценивать карты противника, мог блефовать, выигрывая чаще, чем раньше. Мой палец ужасно болел, но боль не мешала мне. Эта мысль завораживала меня: оказывается, что можно страдать, находиться в агонии, однако толика химического вещества, полученного из собранных где-то цветов мака, может сделать все эти страдания несущественными. Вот что кроется за словами центральная анальгезия. Боль не ослаблена, она не исчезает. Участок воздействия - не большой палец, а, скорее, мозг. Проблема просто больше не вызывает беспокойства. Морфий - просто замечательный наркотик.
Когда мы пришвартовались в Ливерпуле, я узнал, что Морского госпиталя больше не существует и что теперь всем заправляет армия. Их госпиталь находился в Уотертауне недалеко от Манчестера, уже в центральной Британии. Меня планировали увезти на санитарной машине - не сразу, но довольно скоро. Тем временем мой собственный дом, «Поуп», посредством подвесного моста был связан с соседним британским судном, фрегатом, который окрестили «Крапивник HMS» (на службе Ее Величества). И так как я был младшим офицером и там, на «Крапивнике» находились младшие офицеры союзного флота, меня пригласили на борт соседнего корабля разделить ром и товарищескую компанию.
Помню себя в приятной компании с бокалом рома в руке. Мне оказали моральную поддержку, потому что мне вскоре предстояло переместиться в какой-то удаленный госпиталь, принадлежавший сухопутным крысам. В памяти остались дружба и смех. Ром - это тоже довольно эффективный наркотик.
Затем прибыла похожая на большое чудище санитарная машина. На ней меня перевезли из Ливерпуля в Уотертаун и вручили армейским врачам в белых халатах. Молоденькая медсестра решила принести мне стакан апельсинового сока, чтобы я утолил свою жажду. Но на дне стакана я разглядел слой нерастворенных белых кристаллов. Я не собирался быть обманутым сухопутными крысами! Очевидно, сок был искушенным прикрытием для какого-то жуткого успокоительного средства или предоперационного анестетика, который, как ожидалось, должен был унять меня, чтобы я не волновался по поводу медицинских процедур, которые планировалось проводить со мной.
Не признавая власть белых кристаллов над собой, я решил доказать свою мужественность и показать, что контролирую ситуацию. Я выпью всю смесь до дна, но останусь бодрствовать и следить за происходящим. Меня привезут в операционную как внимательного моряка, бросившего вызов армейским хирургам своим аналитическим восприятием и въедливыми вопросами, которые покажут им целостность моей психики. Мой настрой не сработал. Не растворившийся в апельсиновом соке наркотик оказался довольно эффективным, потому что я уступил ему и оказался в абсолютно бессознательном состоянии. У меня не осталось никаких воспоминаний о внутривенном анестетике «пентотал», который мне назначили перед операцией. Потом мне рассказали, что мне потребовалось целых полчаса, чтобы отойти от этого наркотика, чего никогда раньше не случалось.
Поразившая кость инфекция была удалена хирургическим путем, и с тех пор большой палец на моей левой руке почти на полдюйма короче пальца на правой.
Выздоравливая вдали от побережья Англии, я оказался в каком-то смысле прикован к армии. Я снова чувствовал себя рыбой, вынутой из воды. Я был моряком, но был вынужден находиться среди сухопутных крыс. Я обнаружил, что армейский идентификационный номер платежного кода был ровно на одну цифру длиннее, чем платежный код моряков военного флота. Так что я добавил эту цифру к собственному идентификационному номеру и тратил армейские деньги во всех местных барах. Люди, жившие по соседству, были знакомы с армейской публикой, но не привыкли к морской униформе. Однако поскольку местная военная полиция не обращала на меня внимания, пока я блуждал по округе, предполагалось, что я был из рядов каких-то союзников - может, из голландцев или из французского Освобождения. В любом случае, я никак не мог оказаться из стана врагов. И раз уж моя левая рука была в пугающем гипсе и висела на петле, я, несомненно, казался одним из hors de comba[11], самое малое, что считало своим долгом сделать для офицера-морячка, отдавшего левую руку за Родину, местное аристократическое общество - было угостить меня выпивкой. Хорошо выполненный долг. В конце концов, я вылечился и должен был снова вернуться к военной действительности, но перед этим я понял парочку любопытных фактов.
Первый оказался простым и не очень-то удивил меня: никакой связи между армией и флотом не существовало. Это означало, что тот платежный хаос, который я устроил, добавив одно число к своему номеру, прошел незамеченным.
А вот второй факт оказался на редкость неожиданным. Он положил начало моей карьере психофармаколога. Мне сообщили, что «наркотик» белого цвета, который лежал на дне моего стакана с апельсиновым соком и который поверг меня, собиравшегося следить за происходящим и защищаться, в коматозное состояние, которое позволило хирургу проделывать со мной все, что угодно, был всего-навсего не растворившимся сахаром.
Какой-то грамм сахара сделал меня бессознательным, потому что я твердо ожидал именно этого действия. Сила обыкновенного плацебо, способного радикально изменить состояние сознания, оказала на меня сильное впечатление. Участие разума в том, что случилось со мной, было, без сомнения, реальным, и я решил, что, возможно, его роль и была главной.
По прошествии лет я пришел к заключению, что разум и есть главный фактор, определяющий воздействие психотропного препарата. Нас учат приписывать силу наркотика самому наркотику, не принимая во внимание личность человека, принимающего данный препарат. Наркотик может оказаться порошком или ложкой сахара и вообще не иметь никаких лечебных свойств. Однако имеется индивидуальная реальность принимающего наркотик человека, которая играет главную роль в определении возможного взаимодействия. Каждый из нас имеет свою особенную реальность, и каждый из нас будет строить свои уникальные взаимоотношения «человек - наркотик».
Потрясение от воздействия сахара в апельсиновом соке подтолкнуло меня к изучению любого из всех инструментов, доступных мне для установления этих отношений. А когда необходимые инструменты фактически неизвестны, их необходимо открыть или создать. Это могли быть наркотики, изменяющие состояние сознания (например, сахар, который пациент не считает таковым), или это могли быть трансцендентные состояния, достигнутые медитацией. Сюда же относится переживание оргазма, «фуговые» состояния[12], увиденный днем сон, который дарит вам моментальные сновидения и спасает от ответственности. Все это - сокровища духа или психики, которые позволяют исследовать абсолютно индивидуальные и нигде не обозначенные тропинки.
Тогда я с полной уверенностью решил, что, пожалуй, наркотики представляют наиболее предсказуемые и надежные инструменты для подобных исследований. Так я и решил стать фармакологом. И, полагая, что все наркотическое воздействие локализовано в головном мозге, я подумал, что лучше буду психофармакологом.
В конечном счете, я возвратился на Западное побережье и поступил в Калифорнийский университет в Беркли. Там потеряли все результаты моего экзамена по Предмету А и разрешили мне пройти его повторно. Я провалил его снова, но, учитывая различные стрессы и немощи ветерана Второй мировой войны, мне разрешили попытаться пройти его еще раз на следующий год. Моя третья попытка оказалась успешной, поскольку к тому времени я был полностью знаком с ожидаемым экзаменом. Подготовленное мною эссе (в нем шла речь о гипотетической доегипетской ядерной цивилизации) было совершенно с точки зрения согласования времен и частей речи, а также безупречно по части пунктуации.