Надо сказать, многие мужчины, да и немало женщин испытывали сильное влечение к Татьяне Достоевской. Она была — Чем-то…

Влечение разное — от душевного, когда душа начинает хлопать крыльями, до плотского — просто магнитного притяжения к ней. Такая была и есть Татьяна Д.

— Здравствуй, землянин! — приветствовал по утрам из трансформаторной будки Илья Леонидович братьев по разуму.

За что нередко бывал бит.

И 18 числа ему тоже намяли бока…

А к вечеру к нему пришел знакомый, тоже без жилья, в гости. Ведь общение, как известно, самое дорогое, что имеют очень многие люди.

— А кто сказал, что жизнь должна быть веселой? Жизнь — грустная мелодия. Сплошной плач, — сказал гость.

— Иди отсюда, — послал его подальше Илья Леонидович, которому было отчего-то пасмурно донельзя, невмоготу, в общем.

— Ну, отчего же? Ну, почему же? — уперся философски настроенный гость с черными пятками.

— Заладил со своим плачем. Пошел вон! — нехотя вскочил Илья Леонидович.

— Я пойду. Но я вернусь, — встал пришлый и, сверкая пятками, двинулся к выходу.

— Иди-иди. Тьфуу-ууу! Надо в притончик сходить. Успокоиться.

Притончиком Илья Леонидович называл квартиру Кокуркиной. Он там иногда ночевал в жуткие морозы и когда с неба лил потоп. По необходимости. Кокуркина его даже не замечала, а то бы непременно выгнала. Но бедлам в квартире у старушки был такой, что наличие одного-единственного бомжа было совершенно не заметно, только не надо было слишком громко храпеть, а если чуть-чуть, то ничего, вполне можно.

Как раз в эти числа Илья Леонидович почти завершил свой главный жизненный труд, который назвал просто и без комплексов — «Теория разрушения страны. Последнее десятилетие».

Еще бы! Илью Леонидовича можно было понять, когда, вернувшись из Москвы ночью после облавы на попрошаек Ярославского вокзала он с изумлением рассматривал два кровоподтека — на спине и на животе.

— Страну убивают! — с ходу усевшись за ящик на ведро, начал писать Илья Леонидович:

«Призрак бродит по России. Призрак больших денег.

Многие их видели, некоторые держали в руках, а несколько миллионов сильно невезучих российских людей, быстро сошли на нет и кончились, в прямом смысле слова, от свалившейся больше десяти лет назад на их головы нищеты.

В 89-м мы вступили в несчастную эпоху разворовывания страны.

Если что-то не жалеть и не заботиться — оно просто исчезнет с лица земли…»

Илья Леонидович дописал, и ему стало плохо, заболел бок. Он умылся из ведра дождевой водой и лег спать, не поужинав и не зная, что завтра наступит 19 июня.

День, который, сильно напугав, наполнит его жизнь новым смыслом. Хотя потом чем все это закончится, он и сам не поймет, потому что все будет, как во сне, — было, не было?

Какой-то местный шутник, по-видимому, чистая шпана — аккуратно надписал три буквы и получилось вот что:

Этот день 19 июня был какой-то невыносимо длинный.

В то утро Дима вернулся с улицы, еще раз поцеловал меня и сказал:

— Наташка, не выходи сегодня из дома, может быть, приедет один человек, ну тот, что мне должен…

— Не смеши, — сказала я.

— И еще… — Дима постоял у двери. — Наташ, может, мне показалось, но я видел у подъезда «Шевроле» с красноуральскими номерами и, помнишь, того, с титановым лицом?

Еще бы я не помнила Валерия Бобровника…

— Ну и что? Его же убили, по телевизору сказали, я сама слышала. Да мало ли… совпадение и все. Кому мы нужны? Мы ж им все оставили…

— Ну, все-таки, посматривай, — протянул Дима. — И не ходи сегодня никуда… Дай, чмокну, ну дай!

— Да ладно, — отмахнулась я. — Иди, а то опоздаешь!

Я посидела с минуту и поднялась.

— Ах!..

Из меня хлынула водичка и полилась прямо на крашеный пол.

Я вышла, едва шагая, как утка, на улицу и крикнула:

— Дима, у меня воды отошли!

Но мужа уже не было…

С дороги, звеня, отъезжал невидимый отсюда трамвай.

— Октябрь, быстро в комнату! — с порога поняла мое состояние Нина Ивановна. — Тебе в роддом, давай я тебя соберу?

Мальчик, зло сверкнув глазами и выругавшись, как взрослый, нехотя ушел.

— Такой противный стал, — потерла лоб Ниночка и вздохнула. — Не слушается… а вчера к Кокуркиной зашел, подсматривал, как она в туалете… кошмар, в общем!

— Фу-уу, — сказала я, представив Дарь Иванну.

— А эта ведьма его шваброй выгнала, — шепотом сказала Нина. — Швабру об него сломала, а ему хоть бы что, не понимает…

Я стояла, чувствуя, что силы мои уходят, низ живота тянул…

— Тебя проводить? Или сама тихо спустишься?

— Сама, — почему-то сказала я.

— Я через пять минут, все закрою и к тебе, — чмокнула меня Ниночка, и я вышла из ее квартиры.

Я и забыла, что оставила комнату незапертой.

— У тебя там гость сидит! — высунул из ванной физиономию Саркис, одна его щека была намылена. — Мы его впустили, у тебя в комнате ни хрена же нет! Дед какой-то…

Я не стала отвечать, только вежливо кивнула и заглянула в нашу комнату, ожидая там увидеть кого угодно, но…

У окна стоял плешивый субъект в мятом костюмчике из синего кримплена двадцатилетней давности, в руках у него торчала рыжая барсетка за «рупь двадцать». И я его узнала.

«Женильный костюм!» — вспомнила я гостя из прошлого. Шит на заказ в ателье индпошива.

— Страшно рад, здравствуйте, — сказал гость.

— Здравствуйте, — непослушными губами пролепетала я, подумав: «Алмазы Якутии приехали».

Плешивый внимательно посмотрел на меня, подошел к двери и закрыл ее перед носом Саркиса, который в набедренной повязке зачем-то стоял и слушал нашу беседу.

— Будьте любезны, — спросил «кримплен». — Плиз?

— Сэнк ю? — сказал, как отрезал Саркис и пропал где-то в стороне кухни.

— Наташ, — обернулся ко мне визитер и протянул барсетку. — Долг!

— Да, — промямлила я.

— Там деньги, спрячь, — уже с порога напомнил он.

— А у меня воды отошли, — поделилась радостью я.

— Ух, ты! — так и не вышел он.— И что теперь будет? — я увидела — он перестал дышать.

— Ди-иииима на рабоооотуууееехал! — набрав воздуху, зарыдала я и начала икать. — И как мне теперь? У меня мама в Японии, — зачем не знаю, сообщила я.

— В Хиросиме работает? — понимающе кивнул визитер. — Наташ, деньги тут не оставляй, — и кивнул на стену за которой Мазут и Саркис отрабатывали друг на друге удары. — Упрут.

Я повесила барсетку на одну руку, пакет с документами и сменным бельем — на другую и беспомощно посмотрела на человека, которого видела второй раз в жизни.

И тут началась первая моя схватка и вбежала Нина Ивановна, в машину меня вносил, кажется — он, потому что Ниночка меня просто не подняла. Даже в самых смелых мечтах, да никогда, никогда я не рассчитывала, что рожать я поеду в коллекционном «Астон-Мартине» и водитель в «кримплене» сливового цвета будет жать на газ, а я — кричать: «Рожу-ууу!»

Ребенок колотил ножками и рвался наружу, а Нина Ивановна успокаивала меня все семь минут езды до роддома:

— Наташ, у нас тут, послушай, психиатр района — Бредов!

— Ой, — держась за живот силилась улыбнуться я.

— А главный нарколог города — Ширяев!

— Да? Ой!

— Закругляйтесь, — зачем-то сказал «кримплен», подъезжая к роддому.

— А нач. РОНО — Пустышкина!

Ниночка Ивановна сочувственно глядела то мне в глаза, то на живот и говорила-говорила, не поймешь, шутит — нет, но глаза были серьезные…

Уже с каталки, на которую меня положили две роддомовские бабушки с круглыми личиками, я сунула рыжую дешевую барсетку в руки Нины Ивановны.

— Спрячь, Ниночка! Там деньги!

— Спрячу, Наташ, не беспокойся, — положила она в свой пакет сумочку с деньгами.

— Как бы Октябрик не порвал! — охнула я на весь коридор. — Ой, рожу!..