Нет, повторяю, сабантуи — это единственные праздники, где мы можем расслабиться, потолковать о своих делах, выпить и закусить в собственное удовольствие. Мы обожаем наши служебные застолья: чем больше их запрещают, тем больше мы их ценим. Стоит посмотреть, сколько вкусных вещей приносится из дома: тут и пироги с грибами, мясом и капустой, и салаты разнообразные, и торты домашней выпечки, и водочка, настоянная на всяких травках, — что еще можно желать от жизни?

Все мы принарядились по случаю Великого Юбилея. Почти на всех кримпленовые костюмы самых ядовитых тонов и расцветок — мы будем донашивать их до самой смерти. Фамильные драгоценности по праздникам обычно выкупаются из ломбарда и напяливаются на себя все разом — чем больше, тем лучше. На ногах у нас новенькие выходные туфельки, которые — о чудо! — после тридцатилетнего перерыва заново вошли в моду. Наши головы украшают немыслимые, залитые лаком башни-начесы — излюбленная прическа египетских фараонов, — которые держатся на голове с полгода и постепенно сходят вместе с волосами, после чего надо приобретать парик.

Чинно и торжественно расселись мы вокруг праздничного стола. Глаза горят, щеки пылают, мы нетерпеливо тянемся за рюмкой… Тост за здравие… мы радостно улыбаемся друг другу… Чокаемся… Еще раз чокаемся… и понеслось… Мы уже больше не чокаемся. Мы разгорячились, вино ударило в голову, и каждая толкует о чем-нибудь своем, толкует и не слышит соседки, а соседка толкует и не слышит ничего вокруг. Шум, гам, гвалт, как на птичьем базаре. Господи, чего только тут не услышишь! Вон две кумушки толкуют о золоте и о драгоценностях, которыми владели их прабабушки, две другие, разумеется, о хрустале, третьи — о зубной боли, четвертые — о радикулите. Вот две дамы с претензиями на интеллект толкуют об интимной жизни графа Льва Николаевича Толстого. Ну а эти поблядушки обсуждают своих поклонников с их неземными страстями. Девчонки возмущаются, негодуют по поводу какого-нибудь очередного политического скандала. О семье и домочадцах не вспоминает никто, они тут ни при чем. Кое-кто уже пытается петь и плясать, но их одергивают — еще рановато, большинство еще не дозрело до нужной кондиции.

Но не будем надираться вместе со всеми, отойдем в сторонку. Вырвемся на гоголевский простор. И полыхнет вдруг вспышка озарения и высветит своим беспощадным светом наше дикое застолье. И посмотрим вокруг. Какая ширь! Какое раздолье! На одном конце только еще садятся за стол и тянутся за бутылкой, на другом уже пробуждаются с похмелья и очумело озираются. На одном конце Новый год, на другом — уже Восьмое марта.

Ячейка в сотах, звено в цепи, слоеный пирожок общества в эпоху перезрелого социализма: потомственная революционерка и наследственная блядь, работница из колхозниц и садовница из работниц, бывшая аристократка и нынешняя интеллигентка, роковая красавица и убогая карлица, тихая хищница и дерзкая юница, две еврейки и две партийки — всего трое, начинающая писательница и заматерелая кагебистка — вот эта многоглавая гидра, разнузданная, на редкость живучая тварь, это она расселась вокруг праздничного стола, она постоянно маячит перед глазами, сливаясь в алкогольном мареве в одно лицо. Страшно и опасно заглядывать в ее хищную морду: только глянешь — и тебя не станет, ты уже заглочен с потрохами, чтобы впредь беспомощно барахтаться в зловонных органах ее пищеварения.

Но не будем сразу, окинем легким, небрежным взором каждое лицо по очереди. Тоже, конечно, мало приятного, но надо. Надо кому-то заниматься этим грязным и опасным делом.

Итак, мы сидим за праздничным столом. Во главе — три наших грации, три фурии, три богини. Гордые и спесивые, они царят на Олимпе, победоносно озирая своих подданных. Три фурии, три закадычные подруги, они по праву восседают во главе стола в обнимку, по праву презирают всех вокруг, в том числе и друг друга. Скоро они надерутся и будут лить пьяные слезы и клясться друг другу в извечной любви, чтобы назавтра с похмелья передраться вусмерть и поносить друг друга вплоть до очередного всенародного юбилея и застолья.

Вот он, новый класс — гегемон, основная ударная сила нашего коллектива. Это они формируют наше общественное мнение: судят, карают, бичуют, клеймят позором и выводят на чистую воду. С ними считаются и низы, и руководство. Только попробуй не посчитаться: такую свару заварят — ввек не расхлебаешь. Для них нет запрещенных приемов, нет запретных тем и низких средств — для их целей любые средства хороши. Не дай бог попасться им на язычок или наступить на любимую мозоль — скушают за милую душу и косточки обглодают. Господи, сколько крови они тут всем перепортили!

Разглядывать наших богинь порознь, по очереди, как-то бессмысленно и нерационально, слишком органически они были связаны между собой. Они представляли как бы белковое соединение, состоящее из разных элементов, головокружительным путем подсоединенных друг к другу. Сами по себе они примитивны, как молекулы, но в симбиозе получалось нечто чудовищное — этакая зловонная гремучая смесь, вроде ядовитого газа, с которым надо обращаться крайне осторожно.

Профессиональной революционеркой была ее мать — Кропоткина Любовь Максимовна (она же Поджарская, Доброхотова, Кастелянец; партийная кличка — Стальная).

В далекой боевой юности в компании своих конспиративных мужей она, как положено, подбивала революционные массы на забастовки, саботаж и диверсии; умела грамотно писать листовки, прокламации и воззвания; вовремя уходила в подполье и выходила из него; совершала лихие побеги из царских тюрем и отдыхала потом за границей — словом, горячо боролась за правое дело и страдала за него…

В годы гражданской войны она, как положено, бойко комиссарила на флоте. Но затем для нее началась тяжелая полоса. Она плохо приживалась в мирных буднях и по инерции продолжала бороться за справедливость — ведь революция была ее профессией, ничего другого она делать не умела.

— Революция продолжается! — упрямо твердила она.

Молодым строителям коммунизма подобный род деятельности был глубоко враждебен. И пришлось ей в теплой компании своих конспиративных мужей надолго осесть в глубоком подполье культовских лагерей, где они в свою очередь организовали партийную ячейку и в полной конспирации продолжали заниматься своим любимым делом…

После хрущевской реабилитации наша активистка чуть было не ушла на заслуженный покой, но что-то такое ее опять не устроило. Революционный пафос победил старость и болезни.

— Революция продолжается! — воскликнула она — и тут же снова была изолирована.

Свой боевой путь она окончила в застенках психиатрической больницы на Пряжке, где продолжала обличать и клеймить произвол и беспорядки в данном богоугодном заведении. Однако отечественная психиатрия, подкованная социалистической идеологией, вооруженная новейшей фармакологией всего мира, научилась запросто глушить и подавлять революционные настроения своих подопечных. Да и толстые дореволюционные стены надежно страховали безумцев от опасного слияния с народными массами. К тому же и сам народ за истекший творческий период малость поиздержался, скурвился, спился и почти не реагировал на революционные лозунги и воззвания. Страна праздновала свои Великие Юбилеи или отсыпалась в похмельном бреду…

Умерла наша профессионалка с криком «Революция продолжается!».

Итак, перед нами Клавка-Танк — потомственная революционерка. Отчество свое она игнорирует, гордо заявляя при этом, что у нее отродясь не могло быть никакого отчества, а посему она в нем не нуждается.

Перед нами — громадный шкаф, бой-баба, «баба с яйцами». Сегодня в честь Великого Юбилея ее громоздкие формы как попало запихнуты в кримпленовый костюм сиреневого цвета, на груди огромная брошь — кусок полированного минерала, похожий на гробовую плиту; на голове башня сизых волос так называемый начес, прическа, которая почему-то прижилась в среде наших трудящихся женщин, но шла, по-моему, единственной женщине в мире — Брижит Бардо. Трудно понять, что думала парикмахерша, сооружая эту затейливую башню на голове мужеподобной Клавки, — по-моему, она откровенно издевалась над клиенткой. Но Клавка не замечает подвоха, она горда собой и своим праздничным обликом. От возбуждения ее добротная круглая физиономия вся сияет и полыхает ярким пламенем — верный признак того, что сегодня Клавка надерется до полусмерти.