Маршрут второй: от городского совета с курантами пологий скат ведет до Парапета, так назван асфальтовый блин, в центре которого пальма, зимой в целлофане, а на просторных краях забитые хламом дощатые будки, два железных шкафа высокого напряжения, проплешины, скамейки, кусты, столы для пинг-понга, адреналиновый шторм, мусический и сексуальный. Здесь собирались проститутки. Никогда не замечал, но они собирались, об этом пело предание, выли демоны места, древние, точно больной асфальт. Годами я слышал о здешней купле-продаже, многорасценочной, до сиреневого четвертака. Они шли с четырех сторон города, от зоопарка, лай и кашель гиен размешавшего в пороховой артиллерии хищников-тяжеловесов, от пьяного футболом стадиона, который, забывая о женщинах, вынюхивал поживу в распоясавшейся плоти соперников, как на матче с дружеской командой из Азии, когда, изверившись порвать и съесть ее голкипера, но не оставив мысль разбить его удачу, все сорок тысяч, все четыре трибуны скандировали «Ор-ду-ба-ев дол-ба-еб» и целый тайм орали, ну, полтайма, двадцать две с половиной минуты, а откричавшись, поплелись по домам, все кругом опустело, тут, если нет футбола, пусто всегда, лунный пейзаж до высадки астронавтов. Шли проститутки из поселка Маштаги, западной части столицы, вдвойне в услугах женщин не нуждающейся, потому что Маштаги фольклорно общепризнанный край азери-педерастов, чья половая неподкупность была притчей во языцех империи, не говоря о маштагинском сумасшедшем доме, знаменитейшем в Закфедерации, недосягаемая пестрота врачеваний и клинических случаев (однажды азериец, армянин и грузин… эй, ты чего отвернулся, не нравится анекдот?), психам женщины без надобности, в том отношении, что очень нужны, некоторым очень и очень, но никто не позволит, пикнуть не разрешат, отказ санитаров от схоластических прений, это в кино сумасшай взлетает на дерево — «женщину, женщину», поголосишь у меня, Алик Рокфеллер, при старом режиме еще (за среднюю мзду отделу хищений социализма) владелец пивной на Девятой Хребтовой, Алик Рокфеллер, по первому имени Алекпер, излагал, что со станции Забрат-второй тоже пошли наконец, пошли, раздосадованные скупостью железнодорожников, их коронным «Вагоном-17» — снятый с рельсов, на отшибе, у груды шпал, в бурьяне-сорняке, он, по сравнению с затрапезным экстерьером, располагал комфорт внутри, как-то: плюшевые диваны, махровые полотенца, плевательницы чешского стекла, многажды поэтому повторялось — хрустя червонцами, звали в негу, уют, и женщины откликались и, жестоко обманываясь, выползали из «Вагона-17» без денег, в слезах, так что наблюдатели заключали пари, долго ли будут скрипеть диваны, прежде чем в головах проституток взрыхлится попятный приказ, пошли и с Забрата, отовсюду, с четырех сторон света пошли, нагнетаясь на Парапет.

Брели пешком, издалека, игнорируя транспорт, хоть исправно бегали трамы, троллейбусы, позже метро, всегда такси. Считалось, такое было предание, что пеший только доход мог обеспечить навар, вообще благополучие в продаже тела, его мало выгодно сбыть, надо позаботиться о заслоне против обычных в этом ремесле напастей, в сопоставлении с коими добродушное, не заступавшее на вахту принуждения (голая агитация) забратское надувательство было забавой школьников-переростков. И добирались на своих двоих, шатаясь, под собой не чуя ног, зимой распаренные, в расстегнутых пальтишках и шубенках, потные, в ситцевых платьицах летом, не защищенные духами, желанные, ибо нельзя было не поддаться очарованию тех, кто, вопреки бездорожью, донес мобильное свое блудосвятилище до Парапета. При всех неточностях тогдашних калькуляций, по преимуществу очевидческих, на глазок, преломившихся в призме частноличных капризов, готов допустить справедливость их в главном: национальный состав проституток был щедрым, изобилуя, кроме русских, многообразьем тюрчанок. Не утомляя всей списочной полнотой, отчеркну лишь экзотику — двух, с Арала, каракалпачек-сестер, златозубую гагаузку с дипломом инженера-технолога, гордость которым не истреблялась и принадлежностью к новому званию, шорскую, не говорившую ни на одном другом языке девушку из семьи сказителя эпоса «Ай-Толай», хакасского ветерана плавбазы и неопределенного происхождения уйгурку, в прошлом насельницу казахстано-китайского пограничья (своей родиной считала она сторону вражью, великий Синьцзян), увы, запятнанную тою настойчивостью, с какой бесплатно предлагала себя в задних аллеях. Не установишь за давностью, опасная ли была это придурь, буйство ли обоготворявшего слабость свою передка; согласно хроникам Парапета, ежевечерне, по редким только праздникам в тайм-ауте, объявлялась она на скамейке близ трансформаторной будки, в черных косах степных, как бы смазанных маслом, блестящих, уложенных вкруг головы, с кораллами на желто-смуглой шее, с неизменно красной деталию туалета, по цвету риз уйгурского постельного демона, которого в «Кутадгу билиг», дидактическом «Осчастливливающем управлении», ошельмовал Баласагунский Юсуф, будь это красное юбка, перчатки, косынка, сапоги на шнуровке, даже, передавали, интимная штучка исподнего, — хватала за рукав прохожих, горячилась, суля дармовщинку, а поскольку спрос находила у самых оголтелых, не боявшихся подвоха, дай бог, у каждого двадцатого, то не сразу спохватились товарки, что пчелка-подружка, из жалящих ощущений виясь, рубит рынок, вниз гонит цену; месяцев шесть или восемь миновало до смерти ее, задушенной шарфиком, в жухлых кустах, и милиция нехотя выволокла труп из кустов.

Лицемерие местных мужчин, пора во всеуслышанье об этом. Тюрчанок среди шлюх было не меньше, чем русских. Тверже скажу, численно они превосходили последних. В мифах народов читаем, что заветная прелесть мужская Востока подсосаться к белой плоти славянок и, насытившись, всю русскую нацию окатить низостью падшей ее представительницы, пахучая человечность которой за семью печатями для Востока. Послушайте, врут мифы народов. Соплеменные женщины зазывней, звериней, биологичнее, телергонней и пробирают на зависть чужим. Южный самец не проведет нас на мякине. Ему нужны свои, нужен свой, южный грех. Стандартно развращенные русские ведут его по прямой, где нет восхищения. Тюрчанки, преступив, срываются в необоримую пропасть и отрицают обыденное. С ними естественно то, чего не добиться от русских, таких регулярных в разгуле, после столетий его. Раствор гипосульфата кристаллизуется в отважных руках, если его взболтать. Они войско избранных, отвергших мораль большинства. Сексуальность восточниц-южанок бездонна, потому что, оттолкнувшись от границ, они воспринимают себя как существ особенных — зачумленных и волшебных. Бойтесь женщин, тела которых затенены памятью о чадре. Любите их, они забыли о пределах.

Обратимся к мусической составляющей Парапета.

Возле упраздненной норки шашлычника, у будки мороженщика, отнесенной правей, к пинг-понговым столам, полсезона бездействующим по причине то климатической, отхаркивал мокроту порывистый ветер, так называемый норд, ярившийся в огромном, в огнях и сполохах, амфитеатре озерного моря, то из-за нездоровья и убыли старичков-сторожей при потрепанном скарбе, за рубль пупырчатые ракетки, вьетконговский пластмассовый шарик, сетка на металлических колышках, провисшая посередке, — в бесцельно исправляемых этих угодьях, где перемены гасились сопротивленьем природы, росла жизнеспособная чинара с прикрученным к стволу усилителем, а на асфальтовом круге толпилась публика опять-таки мужчин, привлеченная музыкой из динамика, звучанием с древа. Музыка была мугам и шлягеры хиндустанского синема. Плохой зритель комплексных представлений, я вряд ли смогу оценить индийские классы, подвиды, в песне бродяги антиципировав зовы обетованных богатств, в тенорке толстосума — его гражданскую казнь, неотвратимую, как сентябрь, как любой месяц в году, даже январь в Палестине. Не понимал я и мугам и жалею, понимание было возможно, чувственное, утробное, ведь что-то же, когда я, подавляя лень, бегло слушал, проникало из горловых его стонов, из поэтической нежности крика. Поздно, я свой шанс упустил. А пресловутый дух музыки, опережая вопрос. Так это для юберменшей.