— Тепловой удар, — мрачно поправил другой.

Домбер подхватил на руки неподвижное тело и помчался с ним на палубу. Наверху прогремел его корявый и тревожный голос:

— Воды!

На судне не было льда для компресса. Пустили пожарные помпы. Боцман направил сильную струю прямо в лицо Лутатини. Неподвижное тело вдруг заворочалось.

Матросы, молча наблюдавшие за этой сценой, посоветовали боцману:

— Довольно! Может захлебнуться…

Лутатини, очнувшись, обвел глазами матросов и боцмана, стоявшего тут же со шлангом в руках.

— Что со мною? — слабо спросил он.

Матросы ответили на этот раз серьезно:

— Хорошо, что ожил. Мы думали — конец вам.

Его отнесли под тент отдохнуть. А через четверть часа к нему подкатил второй механик.

— Марш в кочегарку!

Не отдавая себе отчета, Лутатини поднялся, как автомат, и, по-стариковски сгорбившись, пошатываясь, направился к машинному кожуху, словно на виселицу.

В этот вечер Лутатини, понурив голову, сидел на полуюте один, залитый лучами заходящего солнца. Перед ним встал грозный вопрос о жизни и смерти, но он устал, — он слишком устал физически и духовно, чтобы правильно соображать. Сколько времени прошло с тех пор, как он оставил родные берега? Он потерял счет этим кошмарным дням. Грязный и непривычный труд, тяжесть которого, живя в своем роскошном доме, он даже и не мог себе представить, изувечил его, а насмешки матросов, грубость начальства, словно насосом, выкачивали из него душу. А что предстоит ему в дальнейшем? Желанная прохлада наступит еще не скоро. Он чувствовал, что смерть стережет его. Еще несколько таких вахт, и все будет кончено. Уйти из жизни раздавленным, куда-то провалиться, когда его вера высыхала, как ручей под жарким небом…

Лутатини встал и поднял голову. Солнце только что скрылось за горизонтом. Темнело небо, и на нем выступали звезды. На западе осталась только красная полоса. Казалось, сейчас, как в величайшем храме, польются дивные голоса неземного хора, восхваляя славу всевышнего творца. На минуту Лутатини почувствовал в душе созвучие с этой непостижимой глубиной вселенной, мерцающей разноцветными оттенками светил. И опять, как некогда, молитвенно сложив на груди руки, он мысленно, со всею страстностью истерзанной души, обратился к богу, прося избавления от непомерных мук. Глаза его, оросившись горячими слезами, блуждали, словно искали знамения на небе. Взгляд его случайно упал на мостик: туда поднималась по трапу знакомая толстая фигура на кривых ногах. Лутатини дернулся, словно от ожога. Мысли спутались. В сознании будто прорвался давно набухший нарыв. Охватило безумие. Он глядел на небо и, стуча в грудь кулаком, извергал вслух самую ужасную брань, какую слышал от матросов; он словно бросал дерзкий вызов тому, кому до сих пор поклонялся. И сразу же опомнился — согнулся, зажмурился, боязливо втянул голову в плечи. Вдруг разверзнется небо, зарычит неслыханными громами, заполыхает молниями… И не только он, жалкий Себастьян Лутатини, но и все судно провалится в бездну, как провалились когда-то Содом и Гоморра. Но высь молчала. Он открыл глаза и поднял голову, боясь вздохнуть. Звезды были на своем месте: вот Южный Крест, а вот, как две жгучие слезы, дрожат Альфа и Бета в созвездии Центавра. Кругом по-прежнему был разлит великий покой. Пароход пенил потемневшие воды океана. С мостика в тишину ночи врезался уверенный голос второго штурмана:

— Вахтенный! Сколько на лаге?

Кто-то откликнулся снизу:

— Есть!

И сейчас же по палубе раздался топот бежавшего к корме матроса.

Усталой походкой Лутатини направился к носовой части судна; он увидел на люке лежащего человека, но не узнал его. Это был поваренок Луиджи. Он в этот вечер сообщил кое-кому из команды новость.

— Эх, что выделывает на полуюте наш духовный отец! Крыл все на свете! О, что было!..

Он больше восклицал, чем рассказывал, но матросы поняли его.

На следующий день все тот же терпеливый и могучий Домбер опять вынес Лутатини на палубу, и опять окатывали его из шланга забортной водой. На этот раз он пролежал в обмороке очень долго. А когда очнулся, то услышал нечто, чему трудно было поверить: Карнер, этот злой гений и заклятый его враг, защищая его спорил со вторым механиком Фаустино.

— Вы видите, что человек совершенно больной. Как же можно посылать такого на работу?

Механик сурово возразил:

— Он не пассажир, чтобы без дела кататься на судне.

— Да, не пассажир, но и не преступник, приговоренный к смерти.

Карнера поддержали и другие матросы. Все они окружили механика сжимая кулаки. На лице Фаустино появилась неуверенность. Он глухо спросил:

— Кто же за него полезет в кочегарку?

Карнер сделал правой рукой резкий жест:

— Я!

— Вот как! — удивился механик.

— Да, я полезу за него. Я несколько лет плавал кочегаром. Сговоритесь насчет этого с первым штурманом и чифом. А Лутатини вместо меня пусть поработает на верхней палубе. Только нужно ему отдохнуть денек-другой. Что нужно сделать — за него исполнят ребята.

— Правильно, Карнер! — поддакнули матросы.

Спустя некоторое время чахоточный Карнер полез в раскаленную кочегарку.

Глаза Лутатини наполнились слезами.

Отношение к Лутатини со стороны команды резко изменилось к лучшему. Прекратились издевательства, все стали внимательны к нему. За него работали другие, а он только отдыхал, лежа на первом люке под тентом. Некоторые даже приносили ему пищу и чай, ухаживали за ним и утешали:

— На верхней палубе живо поправитесь…

— Воздух — чистый, а работа — пустяковая.

— Не робейте — в обиду не дадим…

Через два дня Лутатини поднялся и стал на работу. Первое время он выполнял более простые обязанности: мыл палубу, протирал шваброй мостик, начищал кирпичным порошком медь, отбивал молотком ржавчину с железных частей. На это, по заведенному судовому порядку, уходило у него каждый день десять часов. Остальное время он мог быть свободным. Но ему было не до отдыха. Первым делом он решил познать искусство рулевого. Матросы охотно помогали ему в этом. Чтобы упростить ученье, старый Гимбо вырезал из картона кораблик и к плоскости его палубы приколол горизонтально бумажный круг, разбитый на румбы и градусы. Круг этот должен представлять собою картушку компаса. Показывая, как управлять рулем, Гимбо одной рукой придерживал компас на месте, а другой поворачивал судно в ту или другую сторону. Черточка, проведенная вдоль палубы, на середине ее показывала отсчет градусов. Такое наглядное обучение воспринималось легко. Через несколько часов Лутатини, обладая хорошей памятью, уже знал наизусть все тридцать два румба и мог сам поставить игрушечное судно на любой курс. Оставалось заняться этим делом практически. Каждый вечер, после ужина, он становился у штурвала и под руководством какого-нибудь матроса начинал править рулем. Безветренная погода благоприятствовала его учению. К удивлению своих товарищей, он и здесь проявил большие способности. Они подбадривали его:

— Да, Лутатини, из вас выйдет толк…

— Главное — глаз верный, и голова на своем месте.

Наконец ему самостоятельно пришлось стать на вахту в рулевой рубке. Никогда в жизни он не переживал такой радости, как на этот раз, когда впервые доверили ему стать одному перед нактоузом, на котором был укреплен компас. Держась за медные рукоятки штурвала, он немного согнулся, сосредоточенный и взволнованный, как будто совершал какое-то священное таинство. И не было границ его удивлению: огромнейший корабль с грузом в шесть тысяч тонн стал в его руках послушным, как хороший ребенок. Даже компас, раньше загадочный и непонятный, теперь засиял перед ним, как вифлеемская путеводная звезда перед волхвами. Иногда Лутатини бросал взгляд вперед, в сияющий простор, на заштилевшие синие воды тропиков, на острый, как нож, круг горизонта. И думал про себя: пусть там, за этим небосклоном, ожидают его горчайшие события — все равно, а пока он счастлив. Когда вахтенный штурман спрашивал его, как на румбе, Лутатини выкрикивал ответ громко, высокой нотой, словно провозглашая о спасении всего человечества: