А ещё обрушится с небес на недругов молния за молнией! Вспыхнут леса и степи, заполыхают земля и небо! Следом разольются реки и набухнет земля. Придёт черёд – холодные ветра пригонят на сотни вражьих языков стада туч с колючим снегом, и всё скуёт первобытный мороз!

За извечным князем Всеславом, за Верной Охотой поспешат по земле полк за полком, дружина за дружиной. И много прольётся крови, и не устоит враг, дрогнет и в отчаянье упрекнёт себя и спросит: «Зачем я пришёл на эти земли, глупец?»И вновь возвратится мир и воцарится покой… Да не покинут нас во веки веков княже Всеслав и его Верная Охота!

Липа

Ты помнишь ли, Мария,

Один старинный дом

И липы вековые

Над дремлющим прудом?

А. К. Толстой

Весенний день выдался знойным. Наконец-то посадка парка подходила к завершению. В подсохшую землю высаживались последние деревца. На месте прошлогодней целины вместо всегдашней крапивы и репейника, вытянулись прямые аллеи, и предстали взору будущие цветники.

В полдень нахлынула духотища, даже от земли пахнуло теплом, повсюду витал запах перегноя. Влажно и жарко. Тени не найти, укрыться от солнца негде, оставалось одно – скидывать кафтан.

Природа живёт по своим законам. Вот среди прошлогодней травы зазеленела ветреница, радуя глаз первыми жёлтыми цветами. На буграх и пустошах отцветает мать-и-мачеха, то тут, то там уже пробивается нарядная медуница. Самая распоследняя осинка где-нибудь на косогоре и та трясёт молодыми листочками, и не сыскать во всей округе счастливее деревца, чем она.

– Барин, а барин? А напоследок эту липку будем сажать али нет? – вначале учтивым голосом, но потом довольно твёрдо спросил садовник. – Больно тонка, сгинет на сквозняке, зачахнет.

– Не злословь, помнишь в Святом Писании… и последние станут первыми. Вот так, давай сажать, Пётр. Здесь на удивление безветренно и довольно солнца для саженца. Глянь, как раз заканчивается аллея и открывается восхитительный вид на пруд, ну прямо проспект! А рядом с этой липкой поставим скамью – в покое сладком, в уединении лицезри окрестную флору, особо лилии на воде, а на случай дождя можно укрыться в гроте.

Молодой барин развёл в стороны руки, словно крылья у мельницы, и рассмеялся. Садовник отряхнул землю с лаптей и грубым и хриплым голосом добавил:

– Да, складно выдумано. Вы, Андрей Гаврилович, светлая голова – всё верно подмечаете. Покойный ваш батюшка Гавриил Никитич, значит, дом отстроили и славный сад заложили, а вы того-с – парк, хорошо-с. Теперича не усадьба, а настоящий райский сад. Чай, не стыдно зазвать в гости и саму царицу!

– Ну ты хватил, Пётр! Тоже мне – рай, вернее сказать – со временем будет утеха для сердца.

– Ну а если не перезимует липка, весной посадим новую, чай, этого добра у нас вдоволь. Я в эту весну-то у себя в саду тоже подновил яблони и ещё из Липиц привёз две знатные груши, поглядим, что из них выйдет!

– Фортуна покажет, безделка или нет.

Подвода с саженцами уехала. Садовник вытер пот со лба и опустил в приготовленную ямку молоденькую липу, а барин собственноручно присыпал корни перегноем и мраморными пальцами утрамбовал землю, хотя Пётр все норовил утоптать ногой. Вскоре деревце напоили прохладной водицей из пруда, и у него началась житьё-бытьё на новом месте.

Они испачкались, от них несло крепким мужицким духом: потом да перегноем. Всего лишь белизна сорочки выдавала в одном из двух помещика да борода: у Петра – окладистая, как лопата, у Андрея Гавриловича – модная, клинышком.

Где-то за цветущим садом, со стороны барского дома, нежно запел бронзовым язычком колокольчик. Милости просим – обеденный час. Так повелось – семейство не сядет за стол, пока не занято хозяйское место. Набросив камзол аглицкого тёмно-синего сукна, барин пустился напрямик к каменному творению Растрелли, так быстрее будет…

Только что посаженному деревцу одинаково, чьи руки даровали жизнь, ему важнее тёплое солнце, земля и вода. Липа намеревалась запеть гимн нынешней весне, юности, добрым людям, но не могут деревья так изливать свои чувства.

Время шло. Маленькая липа прижилась в конце аллеи и так крепко ухватилась корнями за почву, что ни один северный ветер не смог её оторвать от родимой земли. Она выстояла в первую зиму и во вторую, встретила весеннюю теплынь, туманы и дожди… Но ей навеки запомнился тот радостный апрельский день, когда её, словно невесту, повезли на телеге из питомника прямо по дорожке, ведущей от ворот усадьбы к пруду, и поселили в новом месте.

С тех пор каждую весну она снова переживала рождение: тёплый сок спешил от корней к вершине, а ночами белёсый туман прибирал за зимой, разметая последний снег. Словно впервые, прогретые солнечными лучами лопались липкие почки, и бледно-зелёные листочки тянулись к солнцу. С весны до поздней осени липы безмолвно ликуют, пока зеленеет листва, а молодые веточки выстреливают во все стороны. Только морозы заставляют липу, съёжившуюся от стужи под чёрной корой, окунуться в тяжкий зимний сон.

Вот так как-то незаметно миновало столетие, затем часы пробили второе. Каждую весну за грачами прилетали скворцы и дрозды, а следом соловей поджидал подругу в густой кроне черёмухи. В июне на липах вспыхивали цветы, и аллеи до самых краёв наполнялись гудением от караванов пчёл.

Жизнь в усадьбе текла буднично: рождались дети и умирали старики, менялись хозяева. За летом начиналась осень, а долгая зима каждый год укрывала пруд надёжным ледяным панцирем. В аллее мелькали напудренные парики, шляпки и цилиндры, камзолы сменились сюртуками, а следом – пиджаками и куртками. В гроте по-прежнему признавались в любви, а на скамейке читали стихи и романы. Под липами музицировал юный скрипач, думая о голубоглазой соседке…

Но однажды что-то стряслось в привычном мире. Где-то рядом, за лесом и речкой, в городе бушевала буря. В воздухе ощущалась страшная и беспощадная гроза, а на перекрёстках и площадях кружил разбойник-ветер, неугомонно шевеля пожухлую траву.

В те тревожные годы однажды липе привиделось в мучительном сне завезённое издалека и небывалое в здешних краях злое дерево, кругом пустившее свои корни и побеги. Внутреннему оку почудилось, как расцвело чудовище с кровяными цветками и обильно расточало вокруг кому пьяный дурман, а кому сладкую отраву, сея злобу в сердцах людей…

Вскоре крестьяне разграбили и сожгли барский дом. Коленкоровые с золотым тиснением книги и нотные тетради горестно дымились на клумбе до первой утренней звезды, словно языческое подношение неведомому божеству. В огне коробились и обращались в золу лица тех, кто звал к топору, и тех, кто свято веровал в непротивление злу насилием, призывал к бунту против властей. Всё обратилось в прах, смешалось с чёрной землёй и гарью да разлетелось по округе.Дети, прошагавшие по липовой аллее колонной под дробь барабана, вдребезги расколотили фарфоровых кукол, распотрошили плюшевого мишку, а потом подрались в бурьяне из-за железной дороги. Грустного Арлекина, плачущего чернильными слезами, зашвырнули в костёр, чтобы изведать, весь он сгорит в огне или всё же что-то останется.

Липа видела, как посреди белого дня в малый флигель прибыли люди в кожаных куртках:

– Что за дело имеете вы ко мне? – старомодно осведомился помещик.

– Именем революции, следуйте за нами! – размахивая какой-то бумажкой перед бледным лицом хозяина, горланил главный из них, мужчина в кожаной куртке, накинутой сверху на гимнастёрку.

Барина схватили, больно связали руки грязной верёвкой и бросили, как куль с солью, на подводу лицом вниз.

– Папа, папа, ты куда? – кричал маленький мальчик и всё хотел нагнать телегу и ещё раз поглядеть на отца. – Скажи, когда ты возвратишься домой, тебя ждать к ужину?

– Убери барчука! – орал пьяный матрос с грязным бантом из красного сатина на груди, при этом размахивая револьвером, как кадилом, перед барыней. Другой вырвал из рук ребёнка рождественского ангела – подарок отца, ангел прошлой зимой украшал ёлку. Блестящая картонка смялась и полетела в грязь, под сапог.