Бывшего камергера царя, трудолюбивого и аккуратного Гроссе, годы и невзгоды превратили в дряхлого старика. Он, сгорбившись, сидел за письменным столом в своем роскошном кабинете, среди той же мебели, картин и безделушек, что и в «доброе старое время». Только поясной портрет последнего императора был убран в его личные покои и задрапирован траурным крепом.

Гроссе принял Клюсса весьма любезно и как будто не хотел понимать, что перед ним командир военного корабля Дальневосточной республики.

– Вы, вероятно, по окончании ремонта пойдете во Владивосток? – спросил он, не глядя на Клюсса.

– Я пока не имею указаний от морского начальства, – уклончиво отвечал Клюсс, – возможно, мы здесь задержимся. Поэтому мне кажется необходимым сделать визиты его превосходительству комиссару по иностранным делам Хзу Юаню и начальнику обороны генералу Хо Фенг‑лину.

– Что ж, это можно устроить, – согласился Гроссе и познакомил Клюсса с доктором Чзном, секретарем Хзу Юаня.

Доктор Чэн оказался весьма образованным и общительным, бегло говорил на трех языках, среди которых, к сожалению, не было русскою. Он понимал значение русской революции и новую русскую политику в отношении Китая. Понимал, что Дальневосточная республика – временное буферное государство между Советской Россией и Японией, и познакомил Клюсса с политической позицией своего патрона, который стремился избегать осложнений с иностранными державами, ненавидя японцев и их агентуру, хотя и являлся ставленником прояпонского правительства.

Чэн отвез Клюсса в Наньдао и представил Хзу Юаню. Командир «Адмирала Завойко» обстоятельно объяснил его превосходительству причины, побудившие русский корабль прибыть с Камчатки в китайские воды, подчеркнул, что подчиняется находящемуся в Чите правительству Дальневосточной республики.

Хзу Юань в свою очередь заверил Клюсса, что местные власти ничего не имеют против длительной стоянки русского корабля в Шанхае: здесь много иностранных военных судов. Однако, поскольку Дальневосточная республика пока не признана всеми державами, русский командир сейчас не должен поднимать красного флага, так как это может вызвать, нежелательные осложнения с иностранцами. Узнав, что «Адмирал Завойко», как и весь морской флот Дальневосточной республики, плавает под старым русским флагом, он был вполне удовлетворен.

После этого доктор Чэн, от имени своего патрона, посоветовал Клюссу воздержаться от визита начальнику обороны. Это будет необычным актом: никто из командиров иностранных судов ему не представляется. Иностранцы могут усмотреть в этом поступке далеко идущие намерения русского командира, и могут быть осложнения.

40

В ожидании очереди в сухой док, «Адмирал Завойко» стоял на обоих якорях на стрежне сильного течения Ванну. Начался ремонт, и пара в котлах не было. Дважды в день течение менялось, разворачивая корабль то правым, то левым бортом к Кианг‑Нанскому арсеналу.

Вначале Нифонтов пытался организовать наблюдение за тем, как – по солнцу или против солнца – развернуло корабль. Тогда легче будет распутывать якорные цепи, убеждал он. Но скоро вахтенные офицеры сбились и начали записывать. по памяти, щедро приправленной воображением.

Ночные вахты стали беспокойными: на берегу часто раздавались свистки, выстрелы и крики. На стоявших неподалеку китайских крейсерах «Хай‑юн» и «Хай‑чи» при каждом бое склянок часовые и вахтенные перекликались «по порядку номеров». А в забортной тьме капризная река несла свои илистые воды. Каждую безлунную ночь через реку переправляли контрабандную соль, которую местный дуцзюн обложил огромной пошлиной. Её привозили на джонках из южной провинции, где выпаривали из морской воды и никаких пошлин на неё не было. В сопровождении вооруженной охраны её переправляли через болотистую дельту Янцзы на пустынный правый берег Ванну. Темной ночью отсюда отчаливали большие шампуньки. Тихо пересекая реку, они проходили вплотную к форштевням стоявших на якорях судов. Навал на быстром течении угрожал шампуньке, её грузу и пассажирам гибелью, а окрики вахтенных привлекали внимание левого берега. Только там полицейские ловили контрабандистов. На правом берегу ночью полиция не осмеливалась появляться, опасаясь вооруженной охраны, рассыпавшейся в прибрежных кустах. Но и на левом берегу ловить носильщиков было трудно: шампуньки приставали каждый раз в новом месте. Иногда полиции удавалось устроить засаду. В темноте начиналась рукопашная, сверкали ножи, вспыхивали огоньки выстрелов, а контрабандисты, взвалив на плечи мешки с солыо, разбегались в разные стороны.

Стоявший на вахте Беловеский после беспокойной ночи встречал летнее утро. Рассвело. Первые лучи солнца золотили пышную субтропическую растительность низких берегов. Небо из серого постепенно становилось бирюзовым. За кормой, у поворота реки, четко обрисовывался стройный контур многоярусных вогнутых крыш пагоды Лунг‑Ва. Воздух был насыщен запахами цветов. Раздавались протяжные стонущие звуки: по всей окраине Наньдао китайские военные трубачи тянули несложную гамму бесклапанного горна.

– Чего это они, товарищ штурман, распелись, как петухи? – спросил вахтенный матрос.

– Обычай такой. Встречают солнце, – отвечал Беловеский, не раз бывавший в Китае.

Наконец во всей красе взошло солнце, но цвет южного неба был ещё нежно‑голубым. Над рекой стелились остатки утренней дымки. Вдали в зелени садов вставали высокие здания города.

Протрубили побудку. Сначала на китайских крейсерах, потом и на «Адмирале Завойко». Команда умывалась, когда с берега донеслись ритмичные звуки военной музыки. Под дробь малых барабанов и уханье большого четыре трубача в унисон исполняли восемь тактов однообразно бодрого походного марша, повторяя их без конца. За музыкантами, высоко выбрасывая ноги в черных матерчатых туфлях, из ворот арсенала шагала серая колонна. Лучи утреннего солнца играли на трубах и оружии.

– Товарищ штурман! Смотрите! Там что‑то готовится, – позвал стоявший на вахте рулевой Орлов. Беловеский поднялся на мостик и взял бинокль.

За каменной оградой арсенала уходила вдоль берега обсаженная высокими тополями дорога в Лунг‑Ва. За ней желтел песком обширный учебный плац. На дальнем его краю за ночь было вырыто нечто вроде окопа или канавы. Солдаты в серых форменных куртках вытаскивали из больших повозок полуголых связанных людей и ставили их на колени вдоль края канавы. Несколько поодаль выстраивались подошедшие роты.

– Сейчас казнить будут! – догадался Орлов.

Команда столпилась у планширя, боцман бросил шланг. Штурман молча смотрел в бинокль. «Сегодня последний раз взошло солнце для этих несчастных, – думал он. – Как страшно и горько быть безоружным и связанным! Если уж умирать, так в схватке!» Сильный бинокль как бы перенес его с мостика на плац, позволил видеть всё подробности страшного ритуала. Осужденных было двадцать девять человек. Всех их поставили на колени лицом к канаве, со связанными за спиной руками. Им надели на головы бумажные мешки с ярко‑красными иероглифами. Из строя вышли несколько солдат с винтовками и построились в цепь. Их было тоже двадцать девять. «Добровольцы‑палачи», – подумал штурман. Затем на рикше подкатил тучный китаец в черном халате и круглой шапочке, произнес какую‑то краткую речь, указывая рукой на осужденных. Ударили барабаны, взревели трубы. Цепь солдат с винтовками наперевес, соблюдая равнение, пошла вперед. Подойдя вплотную к коленопреклоненным, солдаты в упор выстрелили им в затылки, пинком ноги опрокинули тела в канаву и бегом вернулись в строй. Подбежали другие, с лопатами. Канаву быстро забросали землей, заровняли, посыпали желтым песком, и на плацу, как ни в чем не бывало, началось учение.

Потрясенные только что виденным, русские моряки молча стояли на палубе. На мостик в сопровождении Купцова поднялся комиссар.

– Почему вы меня не позвали? – обратился он к штурману. Беловеский молча протирал бинокль.

– Кто были эти казненные? За какие убеждения они отдали жизнь? – вырвалось у Орлова.