Впрочем, товарищи его по отряду выглядели не лучше. У многих выступили на лицах багрово-синюшные пятна – признак обморожения; одежда светила дырами, сапоги и кумыши были подвязаны снизу верёвками, удерживая подошву. Оружие грудами лежало на нартах, словно мягкая рухлядь – без всякого порядка. Лишь несколько воевсохранили при себе колчаны и луки.

Над холмом разнеслись ликующие голоса, зазвучал смех; челядины бросились навстречу обозу, чтоб побыстрее распрячь оленей. Ушкуйники грудью встали на их пути, не подпуская к скотине – боялись за добро.

– Без вас, смердов, управимся. Идите лучше боярам зады подтирайте.

Ядрей вышел из шатра, подождал, пока передние нарты доберутся до крайнего чума, неспешно направился к вожаку.

– Ты что это как князь развалился? – весело крикнул он Буслаю. – Никак рану получил?

Сотник не ответил. Нарты его медленно карабкались по склону, чуть покачиваясь на рытвинах. Он подозрительно оглядывал местность и молчал.

– Пермяк наш не прибегал сюда? – спросил он воеводу, когда они поравнялись.

– А должен был? – сказал Ядрей, берясь за оглоблю.

– Удрал он. Старуху-югорку зарезал, и удрал.

– Что за старуха?

– Знахарка. Меня с того света вытащила.

– За что ж он так люто?

– Спроси его.

– Как же тебя подранили-то?

– Стрелу поймал на луговине.

– Давно?

– С седмицу будет.

– Стал быть, не скоро ещё оклемаешься.

– Как боженька даст.

Измученный олень в его упряжке вдруг заартачился, зафыркал, увязнув в глубоком снегу, и Буслай прикрикнул на возницу: – Плетьми его, мерзавца. Да покрепче!

Ратник стеганул обессилевшее животное, и олень, взревев, потянул нарты дальше.

– Забьёшь скотину-то, – укоризненно промолвил воевода.

– Забью – новую достану. У нехристей её много.

Ядрей пристально посмотрел на него, погладил бороду.

– Как управился с князьками?

– Всех под снег закопал. Дело нехитрое.

– А тамги с них снять не забыл?

– Снял, снял, не боись, – проворчал Буслай.

Воевода сурово поглядел на ушкуйника, засопел.

– Ладно, отдыхай покуда. – Он отцепил руку от оглобли иостановился, провожая нарты глазами.

Ушкуйники, наконец, добрались до стана и начали распрягать оленей. Со всех сторон к ним полезли любопытные, расспрашивали о походе, выпытывали, много ли взяли хабара. Налётчики отвечали скупо, занятые мыслями о еде и отдыхе. Боярская челядь снова потянулась к скарбу, начала шуровать там, снедаемая алчностью, но, получив несколько зуботычин, отпряла.

Возле нарт Нечая обнаружился попович Моислав. Был он в какой-то худой свите, берестяных онучах и дерюжных гачах. На голове его криво сидел дырявый собачий треух. Прокравшись к ушкуйнику, попович затараторил чуть не на ухо:

– Из леса явились, да? От лесовиков и берегинь, да? Кащей-то смотрит-смотрит, да не высмотрит. Ервы и мяндаши всю страну замутили, подняли вой, снегом в глаза швыряют. А Христос-то и рад. Сорни-най уж нам путь освещает, Омоль реки и озёра холодом сковал. Привечают, привечают русскую силушку! Див бьёт крылом, трубит победу славянскому воинству. Волх Всеславьич глядит – не нарадуется: ужо вы, люди новгородские, пошли в дальние страны себя показать да за Святую Софию постоять. Аллилуйя, народ христианский! Скоро, скоро слово истины зазвучит по всей земле…

Нечай изумлённо обернулся, задрал бороду.

– Ты чего тут языком мелешь, трепло? Ишь ты, сынок поповский! Я ведь не погляжу на родителя твоего, врежу как следует, чтоб ум-то вправить…

Его успокоили, оттёрли от поповича:

– Ты на него не сердись, Нечаюшка. Он у нас с недавних пор в блаженных ходит. С ним поп Иванко изгнание бесов провёл, вот он с того дня и ходит.

– Я гляжу, вы тут не скучали, – пробурчал Нечай, возвращаясь к поклаже.

– Да куда уж! Веселуха стояла, что твои русальи…

Моиславже побрёл вдоль обоза, громогласно вещая:

– Святая Варвара-охранительница, защити сих людей! От искуса и душевной скверны, от невзгод и болезней, от бедности и ранней кончины. Да снизойдёт на них дух Нум-Торума, повелителя мира, и да оборонит он их от козней Куль-отыра. Благостный охотник Пера и вы, святые угодники, помогите нам одолеть нечестивых, даруйте победу оружию русскому! Перун, Христос и все духи земли, воды и небес, да не оставите нас своей заботой!..

Ушкуйники обалдело косились на поповича, цепенели, хмурили брови. Некоторые злобно прогоняли юродивого от своих нарт.

– Иди, иди, кликуша! Тебя только не хватало.

– Видать, лют был наш поп, коли с гречином такое приключилось, – прохрипел Буслай.

Сотник приказал подручным ставить чум, а сам, вылезя из нарт, заковылял к Якову Прокшиничу, что стоял чуть поодаль и по по-хозяйски наблюдал за творящейся вокруг суетой. Буслай был голоден, саднила рана в предплечье, слабость пронзала всё тело. Больше всего ему хотелось упасть и забыться сном. А ещё ужасно хотелось помыться, соскрести с себя всю многодневную грязь.

Все встречные поздравляли его с возвращением, кланялись, снимали шапки. Такое уважение льстило разбойнику. Он едва заметно кивал в ответ, слегка приспустив веки, как делали бояре и житьи люди при встрече с чадью.

– Доброго здоровьичка, Буслаюшка! Рады видеть живым и невредимым, – заискивающе говорили ему, а он коротко отвечал: «Слава Богу». Идти ему было тяжело, каждый шаг отзывался болью в спине, и потому Буслай ступал осторожно и плавно, словно невеста на смотринах. Иногда останавливался и окидывал взором стан, как бы наслаждаясь видом.

Наконец, добрался до боярина, обнялся с ним как с приятелем.

– Погодь, боярин, – охнул Буслай, отстраняясь. – Раздавишь совсем.

– Ослаб? – громыхнул Яков. – С голодухи, что ль?

– С голодухи, да и рана у меня. Стрелой прободили.

– Бывает.

– Позволь, за плечо твоё возьмусь, а то стоять тяжко.

– Берись, раз такое дело, – позволил боярин.

Пока Буслай переводил дух, опершись о Якова, тот добродушно рокотал:

– Извелись уж тут без вас. Ни слуху, ни духу, только ветер воет. Да и югорцы строптивые попались, не сдаются. Думал уж, не они ли пермяка подослали? Я ведь, как вы ушли, места себе не находил, всё корил за доверчивость. Завёл бы он вас в какую топь, прямо в пасть кикиморам… Грех, конечно, на человека напраслину возводить, но чудин – он и есть чудин. И вера у них не наша, и говор не тот, да и живут как цапли на болотах. Одно слово – погань. Нам в их краях вместе держаться надо, не делиться. Я так мыслю. Ядрей – он, конечно, своё мнение имеет, как вбил себе что в голову, уже не вычешешь…

– Зырянин от нас ушёл, – угрюмо встрял Буслай.

– Как так? – удивился боярин.

– Да так. Бабку-югорку прирезал и утёк.

– Так и знал, что он о перевете думает, – с досадой крякнул боярин. – Давно это было?

– Да уж дён пять как.

– Падаль, – с ненавистью бросил Яков Прокшинич. – Все они – одна сплошная падаль. Ни в ком здорового корня нет.

– Мы без него чуть не окочурились в дебрях этих. Малого не хватило, чтоб обратно к Камню не уйти.

– Должно, на то он и рассчитывал. Завесть вас куда подальше, да и бросить. Авось утопнете или от морозов да бескормицы перемрёте.

Буслай опустил голову, помолчал, обмысливая.

– А что с поповичем содеялось? – спросил он. – Помешался, что ль?

– Поп говорит, бесы обуяли. Да я уж и не верю ему. Он ведь из него демонов изгнать тщился, чтоб попович от язычества отпал. Да вот вишь, всё наоборот вышло – теперича поповского сынка и вовсе никто унять не может. Ходит-бродит, несёт разное, а подступись к нему – смотрит на тебя как дитё малое и только ресницами хлопает.

– Крут был, видать, батюшка наш.

– Истый сатана. Меня, уж на что человек привычный, и то страх объял.

– Не за того он взялся. Попович хоть к идольству чудинскому и имел склонность, а только безвреден был. – Буслай смачно сплюнул в снег. – А как князёк югорский? Всё упорствует?

– Упорствует, – рассеянно подтвердил боярин.