– Про гусли врать не буду, не знаю. Должно, чадь присочинила, а может, скоморохи. А то, что мать моя – Варяжского моря отрасль, всем известно.

– А ещё слух идёт, будто отец твой ведуном был, с упырями якшался…

– Завистники это всё придумали. Не могли отцу простить удачи его. Вот и наплели всякого. Кабы якшался, не возвёл бы храма.

– Князь Всеслав Полоцкий, говорят, тоже волхвовал, да ещё серым волком перекидывался. А однако ж Софию поставил.

Савелий исподлобья посмотрел на товарища, опять сжал кулак.

– И ты тоже задеть меня хочешь? Все что ль против меня сговорились?

– Не серчай, – благодушно ответил Сбыслав. – Лучше скажи как на духу: зачем с Ядреем пошёл?

– А ты зачем?

Сбыслав почесал грязными ногтями персь.

– Сам знаешь: худо стало. На Мартына-лисогона лихие люди у Торопца обоз с рыбой разбили. Плескичи второе лето с чудинами режутся, торговле урон наносят. Да и хлеба не уродились. Вот и пришлось в путь сбираться. – Он поднял глаза на собеседника. – Ну а ты?

Тот опустил взор, напряжённо засопел, раздумывая. Выдавил:

– Хочу отца своего стать достойным.

– Это как же?

– Он за моря ходил, а я горы одолею. Чтоб обо мне тоже песни слагали.

– Эвона что! Трудно тебе придётся. Господь гордых не любит.

– Да разве ж это – гордость? Выше иных себя не ставлю, но и своего не упущу.

– Не надломиться бы тебе, Савка, – вздохнул Сбышек. С такой печалью вымолвил, что даже панибратское «Савка» не обидело купца. Видел он – тревожится за него старший товарищ, беспокоится. Не было в нём боярской заносчивости, а стало быть, и дуться не след.

– Уж не надломлюсь, – проворчал он.

Вскорости пошли на боковую. Савка заснул было на лежанке, но затем проснулся – по нужде приспичило. Поднялся, чувствуя, как в животе перекатывается тяжесть, нашарил во тьме сапоги, сунул в них ноги и торопливо затопал к выходу. Выскочил на улицу, хотел было тут же и опростаться, но заметил – в слабом отсвете невидимого месяца будто пар какой идёт из хлипкого стойла. Неужто пермяки вернулись? Сразу проверять не стал – другим занят был. Но, облегчившись, решил всё ж таки глянуть, что там деется. Вздрагивая от цепкого морозца, вперевалочку подступил к шаткой двери, прислушался – так и есть, полон хлев скотины! Спит, сопя и фыркая, даже всхрапывает подчас, а издали, со стороны леса, будто заунывный голос несётся. Слабый такой, жалостливый, но отчётливый. Замер Савка в удивлении, навострил уши. Точно, поёт кто-то, да не где-нибудь, а на капище. Купец протянул пальцы к двери, осторожно приоткрыл её. Хотел тихонько, да куда там – скрежетнуло так, будто борозду пропахал. Глянул внутрь, поморщился от липкой вони, шибанувшей в нос, поводил глазами туда-сюда. Опустив взор, упёрся взглядом прямо в огоньки чьих-то зрачков. Присмотрелся: на медвежьей шкуре, расстеленной в узком пространстве меж стойл, лежала, опасливо сжавшись, женщина-зырянка, а рядом теснились дети, двое мальчишек лет шести. Один из них спал, приоткрыв рот, а другой испуганно пялился на вошедшего и безотчётно шарил под собой ладонью – видно, искал нож. Савка не стал дожидаться, пока он найдёт его, высунул голову обратно, закрыл дверь. Ишь, устроились! В дома свои войти побоялись, в стойлах ночуют, стало быть. И не холодно им, поганцам.

Зябко поведя плечами (напрасно кожух не накинул, до ветру идучи), двинулся в сторону кумирни. Не разглядеть было издали, что там творится, но и так было понятно – ворожат.

Чем ближе подходил он к опушке леса, тем пронзительнее становился голос. Холод, сковывавший щёки, прокрадывался к самому сердцу, заставлял дрожать всё тело. Савка почувствовал страх. Вернуться? Нет, теперь ужо не отступит. Раз пришёл, надо идти до конца.

Он подошёл ближе, к самой опушке, вгляделся в темноту, из которой плыл тихий невнятный напев. Голос был тонкий, протяжный, но не звонкий, а сиплый, старческий. Савелий остановился на мгновение, осенил себя крестным знамением и ступил во тьму. Прищурившись, разглядел в сумраке несколько стоявших полукругом деревянных идолов, а у их подножия – людей, сидевших со скрещенными ногами. К его удивлению это были вовсе не зыряне, а ушкуйники вместе с Буслаем. Тьма за их спинами шевелилась, вздыхала, будто истекала дымом. Старик в яркой хвостатой шапке с бубенчиками, прикрыв глаза, бормотал что-то быстро-быстро, звуки сливались в единый поток, так что казалось, будто шаман тянет песню. Савке стало не по себе.

– Господи, помилуй, – вырвалось у него.

Он заметил, что тонкие губы истуканов светятся странным отливом. Кровь! В кустах большим куском мела просвечивал труп обезглавленной курицы. Кто-то дотронулся до его ноги, и Савка чуть не подпрыгнул, тихонько ойкнув. Скосив глаза, увидал поповича Моислава. Тот таращился на него, задрав голову, и чему-то улыбался, до одури похожий на одного из тех чертенят, что кривляются на иконах и фресках. Взмахнув веками, попович кивком пригласил купца сесть рядом. Зловещая улыбка его до того поразила Савелия, что он оцепенел. Напившиеся крови идолища окружали его словно жадные духи леса, и хотя не двигались с места, но гримасничали и высовывали языки. Деревья надвинулись на купца, над головой заухала сова, а где-то совсем рядом раздался тяжкий вздох.

– Матушка-Богородица, пронеси, – испуганно промолвил Савка.

Он попятился, выставил перед собой ладони, словно тщась оградить себя от зла. Заметались глубоко в темноте жёлтые огоньки чьих-то хищных глаз, потемнели и вмиг пропали измазанные кровью губы божков, закачались, заскрипели на ветру деревья. Не выдержав, Савка развернулся и опрометью бросился прочь. Он нёсся, проваливаясь в какие-то рытвины, больно ударяясь пальцами о кочки, чуть не врезаясь в появлявшиеся из мрака постройки. А за спиной его вдруг грянул и раскатился вдруг чей-то хохот, и засвистел кто-то, заухал, а потом раздался короткий окрик, и всё стихло.

Устыдившись внезапного испуга, купец сбавил ход и обернулся – нет ли погони? Но всё было спокойно, даже ветер унялся и страшные жёлтые очи больше не прыгали в лесу. Сразу взяло сомнение: уж не померещилось ли? Савка перевёл дух, чуть пошатываясь, направился к избе, где мёртвым сном спал Сбышек. «Отче наш иже еси на небеси…» – бормотал он, пытаясь отогнать тёмные чары. Подумалось: «Может, к попу сходить? Освятит он меня, разрушит наговор…». Нет, к попу нельзя – ещё укорять начнёт: неча, мол, трепетать перед кудесниками, о Боге лучше думай! У отца Ивана понимания в таких вещах не найдёшь…

Савелий достал из-под рубахи серебряный оберег в виде маленьких челюстей медведя, поцеловал его, затем перекрестился. Ввалившись в избу, прошёл в тёмную горницу, задел макушкой низкие стропила, выругался.

– Чего сапожищами стучишь, людям спать не даёшь? – послышался ворчливый голос.

Савка усмехнулся, понемногу успокаиваясь, ощупью добрался до лавки, сел. Спавший на топчане по другую сторону комнаты Сбышек заворочался в темноте, засопел, прокашлялся.

– Ты что ли, Савелий?

– Я.

– Случилось чего?

Купец нашарил кувшин с отваром, хлебнул через край. Тяжёлое дыхание его со свистом разносилось по избе.

– Волхв тут какой-то ворожит. На капище его встретил.

– Зарубил?

– Нет.

– Отчего?

– Смутил он меня. Колдовство навёл.

– Тем паче зарубить следовало.

– Страх он в меня вселил. Сам не знаю, чего испужался. Удирал без оглядки.

– Худо дело. Потолкуй завтра с отцом Иваном. Может, с Божией помощью изгонит бесов.

– Куда ему против зырянских чародеев! Как бы сам не пропал, бесов-то изгоняя.

– Ладно. Утром потолкуем.

Сбышек замолчал, и вскоре с топчана донеслось его сонное сопение. Савка же, посидев ещё немного, опять сходил на двор до ветру (прихватило что-то со страху), затем вернулся в дом и тоже плюхнулся на лежанку. Скоро он уже спал без задних ног, и лишь тревожные вздохи выдавали пережитой ужас.

Не знал ещё воевода, не прозревал своим опытным глазом, так поднаторевшим в разных сшибках и походах, что сам Господь Бог послал ему в помощь Арнаса. Не простой то был человек, а неистовый, отмеченный судьбой, посланный на землю для великих свершений. И хоть не был он воителем, сердце его горело похлеще иного бойца.