Среди зрителей выделялся мальчонка лет десяти в потрёпанной одёжке и нездоровым взглядом. Мария поняла: мальчик явно не в себе. Он постоянно крутился на месте, приседал, несколько раз приближался к могучему «кондору», протягивал руку, но прикоснуться боялся. «Бо-ой, к-ой б-ой да-он, не с-ный!» – подбадривал он сам себя, но последний шаг сделать не решался. Мария подошла к мальчику постарше, взяла его осторожно за руку, наклонилась к нему и тихо спросила, указав на беспокойного болельщика: «А это кто?» Мальчик отреагировал вполне адекватно, осторожно приблизился к девушке и тихо пояснил: «Это наш, местный. Умом он помешался в прошлом годе, жалко его. Он у нас живописец… Море рисует, дома, чаек, лошадей… всё рисует».

Один из ребят-конструкторов водрузил на себя воздухоплавательное сооружение, не имеющее ни кабины, ни места для пилота – ноги на земле. Второй вцепился в хвост. Глаза горят, полны чувством ожидания победы. Команда «вперёд», и ребята, спотыкаясь, побежали вниз по склону навстречу спасительному восходящему потоку. Мария и Михаил замерли: неужели полетит? Этажерка взлетела на пару метров и, развернувшись на девяносто градусов и задрав хвост, упала. Пилот был более расстроен, чем напуган – столько трудов! Напарник его успокаивал. По лицам аэронавтом было видно: главная задача – взлететь! – выполнена. Это было утром…

Сеулин оторвал взгляд от останков животного, посмотрел на небо и слега растерялся: огромная чайка грациозно чертила небо. Чертыхнулся, присмотрелся – планер. Красавец. Утром на старте его не было. Неужели так быстро собрали? Говорят, скоро здесь пройдут соревнования по воздухоплаванию, лучшие советские аэронавты соберутся. Не рано? Нет, не рано. Если тянуть – ничего с места не сдвинется. Когда в библиотеке копался, прочитал: это место самой природой создано для полётов планеров. Для чего ещё создано природой это место? Что ж здесь происходит? Всегда думал, что сказки они – народные, из уст в уста передаются. Оказалось, ошибался. И в газетах, и в журналах – перелистать много пришлось – говорится об этом тайном гаде. И не понятно: то большая змея по суше ползает, то дракон овец ворует, то огромный змей в море за дельфинами охотится. А этот капитан, с подводной лодки… И почему капитан? Если подлодка военная, значит, командир. 1915 год – как же это давно! Он увидел жуткое существо. Что значит – жуткое? Животное, оно и есть животное. А если большое, значит, большое животное – видно лучше, можно рассмотреть, затем описать. Расстояние? Капитан, который командир, сообщил два кабельтова. Это триста шестьдесят метров. Немало. Ночь опять же, хоть и лунная. Смотрел в бинокль. Морской бинокль – штука серьёзная. Но много ли через него ночью рассмотришь? Вопрос.

Сеулин вспомнил случай. Был он в дозоре. Ночь прошла спокойно, светало. Даже где-то далеко петухи зарю звали. И вот в этом полумраке смотрит он на возвышенность, где удачно расположился пулемётный расчёт, то есть, свои там. И видит, как ползёт вниз с горки огромный английский танк. И все видно – башни, пулемёты. Тревога? Но что-то не то – тихо. Взял бинокль, посмотрел – танк, но какой-то чудной, движется как бы вразвалочку, перегибается, расплывается. Тряхнул головой, протёр глаза – нет танка. Стадо коров ползёт в низину. И что поразило – тихо. И чуть позже стало слышным мычанье да сиплые окрики пастуха. Не стал никому рассказывать об этом случае ни тогда, ни позже. И медработникам из комиссии, когда в УРР переводили, ничего не сказал. А то у них разговор короткий. А, контузия? А-а, танк вам привиделся? А какой ныне год, какой ныне день? Все с вами ясно, товарищ Сеулин…

И куда эту лошадь? Осмотреть и закопать? Так уже осмотрели. В Феодосию? А там куда? Товарищ Смагин ездил на биостанцию. Приехал повеселевший, в хорошем настроении. С чего тут веселиться? Странный он какой-то. И с Машей о чём-то долго беседовал. Она молчит, я тоже. Я не в обиде – так положено, так всем будет лучше. Видно, известия хорошие там, на биостанции получены. И вот что интересно: выходит, и царская наука морю и живности, в ней живущей, внимание уделяла. Работала для пользы общей, народной получается. И сейчас работает для общего блага. Значит, не все там, в том режиме, было прогнившее и бесполезное. Повнимательней надо быть, как бы в запале дров не наломать. Если польза есть, зачем ломать? Подправить, озадачить, кадрами надёжными обеспечить – и пусть далее работает. Кому плохо?

В доме горит свет, на улице почти ночь. Виктор видит себя в оконном стекле, как в зеркале. Соглашается – зрелище, скажем так, не очень. С удивлением констатирует: дома одному не страшно. И на улице не страшно. И в окно смотреть не страшно – и со светом, и без оного. А вот если жалюзи опустить, нехорошее чувство зарождается: кто-то через щёлки пытливым и недобрым глазом… Потому он и не опускает.

В мозг осторожно пробираются и медленно вкручиваются нездоровые мысли. Может, авария – медикаментозный сон или кома… Может, приступ сердечный или с капиллярами что случилось – застрял тромб, не питается мозг… И тогда все происходящее – это не наяву, это всё плод больного воображения. Сделают ещё укол-другой, пройдёт немного времени, кризис минует, и он проснётся, ударит свет в глаза, как тогда, давно, после операции, и он постепенно начнёт возвращаться в реальный и не такой уж, как он теперь понимает, тяжёлый и безрадостный мир… Виктор очень хочет заснуть – не получается. Где-то было снотворное. Но алкоголь и снотворное – паршивый союз. Он закрывает глаза, считает, пытается окунуться в детские воспоминания, прокатывается волна лёгкости, он слабеет и не может пошевельнутся, что-то пытается доказать отцу, которого давно нет, он не понимает, что его нет, и говорит с ним, как с живым. Он верит: сейчас, ещё немного и будут получены ответы на все без исключения вопросы, но отец разворачивается, медленно уходит, и со спины – это уже кто-то другой, чужой, случайный. Виктор уже гладит большую собаку, которой у него никогда не было, она слегка покусывает ему пальцы, язык мокрый и прохладный. Стоп! Почему светло? Светло, потому что утро. А он опять не спал, он опять разбит, и силы вытекают, как из старой ржавой бочки, через многочисленные и не поддающиеся ни счёту, ни латанью дыры.

Виктора бросило в холод, затем в жар. Холодный липкий пот – уже норма. Печёнка, точно печёнка – не выдерживает. Вспомнил! Он вытер ладонью лоб и рванулся к книжной полке. Ноги – как ватные, чуть не потерял равновесие, качнулся, удержался. Схватил последний пакет, достал бумаги. Какой, к дьяволу, клад? Тот служака тогда, на похоронах Васькиных, сказал: запомните номера сектора и захоронения. Это на случай, если кто-нибудь через время пожелает посетить могилу товарища или позаботиться о ней. Вот так – Васька перестал быть Васькой, он стал номером. Когда поминали, кто-то перебрал и громко, навязчиво об этом говорил. Кто? Какая теперь разница.

И что же получается? А получается кладбище №4, далее этот, как его, сектор, затем номера могил. Свидетельств два – значит и могил должно быть две. А может, там и есть клад? С ума можно сойти! Ещё как можно. Но это все – пока только предположение. Надо проверить. Как? Поехать и проверить. А зачем мне это? Поток сознания бил и грел голову, как мощный гейзер.

Виктор хотел выпить кофе, побоялся – давление. Проглотил рюмку коньяку, добрёл до холодильника, отхлебнул из бутылки холодной колы. Будь оно все проклято! Вызвал машину. Ехали по хорошо знакомым улицам, они казались Виктору чужими. Возникло яркое чувство отрешённости. Подумалось: если сейчас остановить машину, выйти, громко крикнуть: «А вот и я, во всей мой великолепной красе!» – то этот кажущийся сейчас таким светлым и родным мир не примет. Почему? Не примет, и всё. Дома, окна, витрины, светофоры и, главное, люди проплывали, как в замедленном кино, снятом из окна уходящего поезда, где перрон и вокзал заменял этот спокойный, живущий своей размеренной жизнью мир – без нелепых тайн и причудливой и пугающей смеси чувств страха и вины.