– Я совершенно с вами согласен, – вежливо вставил Лесовский.

– Вы, русские, поистине великий народ. Вы сумели избежать тех ошибок, которые совершили мы. У вас никогда не было этого кошмара, именуемого братоубийственной войной. Вы строили свою империю спокойно и не спеша, и теперь пожинаете лавры, а мы, опьянённые успехами, не заметили, как в доме нашем разгорелся пожар, пожирающий ныне всё, созданное прежними поколениями. Каждый раз, когда я думаю об этом, на глаза мне наворачиваются слёзы.

– Я сочувствую вашей беде, – сказал Лесовский.

– Отрадно сознавать, что в этом жестоком мире у нас есть друг. Мы все искренне уважаем вашего государя, который в этот сложный час протянул нам руку помощи. Мы знаем, что ваша страна сейчас тоже находится в смертельной опасности, раздираемая внутренним мятежом. У вас бунтуют поляки… Ох уж эти поляки. Неуёмный народ. Вы знаете, здесь их тоже немало. Они мутят воду везде, где появляются. Странные люди, ей-богу! Неужто они не понимают, что лучше быть под мягкой опекой русского царя, чем под ботфортом британского гренадера? Мне непонятна их страсть. Они губят свои жизни в бесплодных восстаниях, вместо того, чтобы вместе с русским самодержцем противостоять алчным европейцам…

– Спросите его про польских капёров, – подсказал Костенко адмиралу, воспользовавшись секундной паузой в речи Вуда.

– Да! – словно очнулся Лесовский. – Вы слышали что-нибудь о польских корсарах, господин Вуд?

Тот на мгновение задумался.

– Признаться, нет. Да и откуда здесь взяться корсарам, право слово? – Он подмигнул адмиралу. – Последние пираты были повешены сто лет назад, и с тех пор наши воды столь же безопасны, как пруды в садах вашего императора… У него ведь есть пруды? Я так и знал. Каждый уважающий себя монарх заводит парки и пруды. Даже перед Белым домом есть пруд. И хотя наш президент – не монарх, что-то величественное в нём есть. Это говорю вам я, человек, который много раз нещадно критиковал его…

Они выехали на широкую улицу, по обеим сторонам которой тянулись высокие обшарпанные дома и длинные скамейки под навесами. То и дело меж ними попадались симпатичные особнячки с яркой рекламой на окнах. Рядом стояли девицы в крикливых нарядах, заводившие разговоры с прохожими. Кругом шаталось множество солдат и моряков, немало их сидело под навесами, где они пили пиво и болтали. Улица была оживлённая. Нескончаемым потоком шли прохожие в потёртых сюртуках и шинелях, бегали мальчишки в рубахах навыпуск, где-то раздавался визг точильного станка, в грязных окнах на первых этажах мелькали брадобреи, обмазывавшие пеной клиентов. Убогость обстановки была слишком очевидна, чтобы Вуд не заметил брезгливости на лицах русских гостей. Он поспешно заявил:

– Что и говорить, война изрядно подпортила наш прекрасный город. Ещё недавно эта улица была эталоном вкуса, а сейчас сами видите – одни ночлежки, бордели, пивные. Мне самому становится не по себе, когда я оказываюсь здесь. Между тем на этой улице когда-то держал магазин сам Лоренцо да Понте – либреттист Моцарта. Да-да, я не шучу. Скоро мы будем проезжать место, где он торговал овощами и фруктами. Я покажу вам…

Они неслись вдоль по улице, оглушительно грохоча рессорами, а вслед им доносился свист и задиристые возгласы пьянчуг. Вуда здесь хорошо знали – многие снимали шляпы, завидев его, он небрежно кивал в ответ.

– Вон там останавливался Джордж Вашингтон, – показал он на неприметное здание возле одного из борделей. – Он ехал на войну с англичанами и сошёл с коня, чтобы промочить горло. Конечно, дом тогда выглядел по иному, да и окружающий вид был совсем другой, но всё же историческое место. – Вуд выпятил грудь от гордости.

– А куда мы едем? – спросил у него Костенко.

– В Таммани-Холл.

– Что это такое?

– Наш вигвам, – усмехнулся Вуд. – Дом на Третьей Авеню, где расположена штаб-квартира нашей партии. Мы принимаем там самых почётных гостей.

– Вы говорите о Демократической партии?

– Разумеется. – Он с некоторым удивлением посмотрел на Семёна Родионовича. – Разве господин Лесовский не в курсе?

– Несомненно, – ответил Костенко, не желая ронять авторитет русского адмирала. Он был почти убеждён, что Лесовский не имел ни малейшего представления не только о Демократической партии, но и вообще о политической системе аборигенов.

– Скажите, ваш адмирал пьёт бурбон? – заговорщицки спросил Вуд, склонившись к нему.

– В России нет бурбона. Впрочем, я уверен, адмирал не откажется пропустить стаканчик. Мы, русские, всегда открыты новым веяниям.

Вуд удовлетворённо хрюкнул.

Когда питейные заведения и ночлежки остались позади, они выехали на широкую улицу, полную изысканных двухэтажных домов, цветочных магазинов и ресторанов. Это и была Третья Авеню. Облик её несколько портили выбоины на мостовой и грязь на улицах, но в сравнении с припортовыми кварталами это был верх изящества. Здесь тоже было полно военных, но вместо нетрезвых солдат прогуливались офицеры под руку с дамами. По дороге ездили экипажи, ведомые чёрными кучерами, из ресторанов доносилась музыка и заунывные песни. Русские, видя это, приободрились, глаза их заискрились любопытством.

– Скоро будем на месте, – сообщил Вуд, трясясь в своём сиденье.

Адмирал кивнул. До Таммани-Холла доехали в молчании. Когда над домами показалась черепичная крыша особняка, Вуд простёр руку и патетически произнёс:

– Вот он, вигвам нашего сахема! Он ждёт своих добрых гостей.

– Простите, что? – удивлённо уставился на него Костенко, тоже подпрыгивая на ухабах. – Это какой-то фольклор?

– Да… в некотором роде, – улыбнулся Вуд. – Мы любим вставлять индейские словечки в разговор. Это отличает нас, уроженцев Америки, от приезжих. В особенности здесь, в Нью-Йорке, где так много иммигрантов. Вигвам – это индейское жилище, а сахем – вождь или старейшина. Так мы называем нашего лидера Уильяма Твида. Если сумеете приглянуться ему, весь Нью-Йорк будет у ваших ног.

– Он настолько могуществен?

– Ни одна сделка – будь то в бизнесе или политике – не проходит мимо него. Он – наш император, правит Нью-Йорком. Будьте доброжелательны с ним, и вам воздастся сторицей. Твид умеет ценить друзей.

– Мы постараемся.

Они подъехали к трёхэтажному особняку, выстроенному в стиле классицизма, с высокими, загибающимися сверху дугой, окнами и массивными дверями, расположенными по сторонам от центральной колонны. Крыльца возле дома не было, входить можно было прямо с улицы. Это выглядело несколько диковато для человека, привыкшего к тяжеловесной роскоши Петербурга, но после тех подворотен, что они миновали, кривить губы было просто грех. По мере того, как коляски, одна за другой, подъезжали ко входу, к ним подскакивали негры в ливреях, открывавшие дверцы экипажей. Русские офицеры соскакивали на землю, давали неграм на чай, похлопывали по плечу. С балкона над входом на них посматривали люди в дорогих костюмах, с серебряными цепочками на животах. Там же стояло несколько крепких ребят в шляпах, с ружьями через плечо.

Выйдя из двуколки, Вуд махнул стоящим на балконе рукой.

– Вот мы и приехали, господа, – сказал он Лесовскому и Костенко. – Прошу за мной.

Они направились к сводчатым дверям. У центральной опоры арки красовалась небольшая медная статуя человека в индейском одеянии. Заметив удивлённые взгляды русских, Вуд поспешил объяснять:

– Это наш талисман, своего рода патрон – древний вождь Тамманенд, в честь которого назван дом. Здесь когда-то находились его владения, ему обязаны своим спасением от голода первые американцы. Все мы свято чтим его память.

– Это очень благородно, – пробормотал Лесовский, медленно приходя в себя после тряски.

Уильям Твид, или просто Босс, как его называли, был довольно грузный мужчина, с короткой, тщательно постриженной чёрной бородой, не слишком высокий, но и не низкий, начинавший лысеть, а потому выглядевший старше своих сорока лет. Одет он был в дорогой тёмный костюм и белую жилетку, шея его была перетянута серым шёлковым галстуком; лоснящиеся чёрные панталоны с высокой талией туго обтекали выпирающий живот.