„Памятка русскому человеку“ — это что, Г. Л. Это — лобовая книжонка, для русского человека весьма оскорбительная — авторы его за кретина держат. Интересно другое: воинская атрибутика большинства участников. Боевые газыри, казачья форма, а главное — и наша, теперешняя. Преобладание военных. Само по себе, в свете воинских традиций казачества, оно только радует. А рядом — продажа листка с цитатой из Военной энциклопедии 1912 года издания: статья „ЕВРЕИ“. Суть в том, что Е. уклоняются от военной службы, сдаются в плен к неприятелю, физически мало годны к защите Отечества… Короче, с точки зрения военной Е. никуда не годятся.

Эх, раззудись, плечо, размахнись, рука!.. Не стоило бы полемизировать со врем этим кипящим квасом, с листками „Информации к размышлению“, с обличениями Е., да только, не глядя на солидные цены продукции, ее охотно покупали участники круга.

И еще. Так уж совпало, что директиву о расказачивании подписал Свердлов, о казачестве дурно говорил Троцкий, Кубань разорял Каганович, и все они были Е. Другое дело, что директивы их выполняли те самые русские люди, которым предназначена памятка. И еще как выполняли! — не могли же все они быть Е. И местные власти, много усердствуя, предавали, по сути дела, своих. Это не снимает вины ни с одного из людей, причастных к расказачиванию, к величайшей трагедии и казаков, и России в целом. А вторая попытка расказачивания предпринимается теперь. Ибо желание гулять на чужой свадьбе, исподволь превращая ее в тризну, некоторым присуще не меньше, чем желание казаком быть.»

Все это — о вездесущих пролазах, о шустрых ребятишках из «Памяти», которые, тогда во всяком случае, имели манеру появляться со своим товаром — брошюрками да плакатами — где и когда угодно. Я их тогда в «Серпе и молоте» не заметил, не до того было. Но о любителях «на чужой свадьбе погулять» сказал Диме: стилистика, само собою, моя. И вот теперь «моим же салом», как говорится — меня же и «по мусалам»? Поставил Дима «памятников» казакам в пристяжку, поставил. Как бы сказали в моей Отрадной: приплел. Но тут уж ничего не поделаешь: в авторском послесловии хозяин — барин!

Пришлось мне держать марку — заговорил лишь о явных несуразностях: «Тут есть фраза о „боевых газырях“. Звучит примерно как „пусковая установка“ на дежурстве. Одно неловкое движение или какая ошибка, сбой, и тут же — роковой выстрел. А между тем… хотите на этот счет — сказочку?»

Я ведь по натуре по своей — добровольный массовик-затейник. Просветитель-бессребреник. Столько лет уже при этой мало кому понятной по нашим временам и совсем не престижной должности состою. Как говорит мой дружок и соратник Сережа Гавриляченко, не только хороший, с крепкой рукой и метким глазом художник, но и склонный к «любомудрию», как говорили встарь, к философии да к истории знаток народного творчества, во мне «сильно анонимное начало»… куда теперь от него?

Стоя посреди кабинета, взялся рассказывать им, нескольким паренькам да девицам — надежде, может быть, нынешней журналистики — старую адыгейскую сказку: о том, как джигит при полном, значит, параде заметил на тропинке у себя под ногами крошечного муравья, тащившего рисовое — «сарацинское», как раньше называли, — зернышко, подставил ему палец, пересадил на свою ладонь и спрашивает: куда, мол, ты это тащишь? Домой, отвечает муравей. На пропитание! Ну, и на сколько тебе его хватит? — джигит спрашивает. Если только одному мне, отвечает муравьишка, — на год ровно я едой обеспечен. На целый год?! — джигит переспрашивает. — А что, если я проверю?

Вынул из рядка на груди газырь, снял колпачок и определил внутрь муравьишку с его ношей.

Два года прошло, и однажды вдруг джигит спохватился: как там его маленький пленник? Поди, давно помер!

Снова снял колпачок, чтобы вытряхнуть муравьишкин прах, значит, а муравей на ладони вот он — не только живехонек, но еще и половинку зернышка в лапках держит. Джигит строго так и говорит:

— Ты обманул меня, муравей!

— Да почему же? — удивился муравей. — Вовсе нет.

— Но ведь половина зернышка цела еще! — корит его джигит.

А муравей ему:

— Сказать правду? Когда ты взял меня к себе на ладонь, я глянул на тебя и подумал: этот разодетый бездельник редко в свои газыри заглядывает! Забудет обо мне, и останусь я там сидеть неизвестно сколько. И на всякий случай я разделил зерно на четыре части — две из них ты сейчас видишь!

— Понимаете, братцы мои? — я им пытался втолковать. — Даже в те далекие времена, когда они не были украшением, а применялись еще по прямому назначению, даже тогда нельзя было с полным основанием на это сказать: боевые. А нынче? Это ведь, Дима, звучит в статье как «газыри Калашникова», предположим, разве не так?

Но боевые газыри конструкции Дмитрия Быкова так-таки появились на страницах проницательного, чрезвычайно тонкого и умного «Собеседника»… Видать, нужны были. Позарез!

Это с легкой руки Димы Быкова, не только известного нынче публициста, но и довольно мастеровитого поэта, стихи которого нет-нет, да и появляются в «Новом мире», сподобился Ваш покорный слуга, я, грешный, попасть теперь в пространный интернетовский файл с суровым, как приговор прокурора, названием: «Национализм. Экстремизм. Ксенофобия.»

Под первым номером!

Возглавил список…

Ну, да ведь для нашего брата, для литератора, все — в дом, все — в дом.

Разве мало я потом размышлял, почему это Дима сперва был ласков и обаятелен, а после — ну, как будто бы его подменили!.. Частенько вспоминал я и о «боевых газырях», и о муравьишке с крошечным зернышком «сарацинского пшена» так долго продержавшимся в темном газыре на груди у забывчивого джигита… Откуда же еще эти мои нижеследующие записки, совсем коротенькие и чуть подлинней, которые я решил скатывать в трубочку и определять на хранение не куда-нибудь, а именно в газыри, благо этого добра теперь пруд пруди: жестяные, костяные, деревянные, пластмассовые… А бездельников-то, которые с неприступным видом их носят, бездельников!

Напрасно Дима Быков так переживал и так суетился: в эти-то газыри весь казачий пар и вышел — ну, как в свисток. Разве только мне вот они для настоящего-то дела и пригодятся… Так что, если кто вдруг случайно найдет в газырях, взятых у доверчивых сыновей моих напрокат, «на выход», да так и оставленных у себя, бесстыдно зажиленных, эти записочки, — вы уж первого-то своего атамана, который так и несет крест записного антисемита, не обессудьте!

Ну, а если среди записочек станут иной раз попадаться такие, что газырь с ними и впрямь можно будет именовать боевым, — что ж!

По нашим-то временам, когда в результате глубоких демократических перемен и неукоснительного соблюдения свобод и прав человека чуть ли не у каждого сознательного, исповедующего общечеловеческие ценности гражданина хранится дома хотя бы гранатомет «муха», а при себе подмышкой старенький «тэтэ» либо завалящая лимонка в кармане, без газырей-то, сами понимаете, боевых — и в самом деле, никак!

На Северном Кавказе нету, пожалуй, городка, станицы, хутора, где в разных вариантах не повторяли бы одну и ту же историю: «Один русский был в гостях у своего кунака в горах (у ингуша, чечена, карачаевца и т. д.). Хорошенько выпили, закусили, русскому домой пора. Поехал кунак его провожать. Едут по ущелью, тропинка узкая, двум лошадям никак рядом. Вот русский едет впереди, а черкес (кабардинец, адыгеец и т. д.) сзади. Ну, едут себе, все нормально, вдруг балкарец (даргинец, кумык и т. д.) и говорит: „Дай-ка лучше я первым поеду!“ „Да пожалуйста! — русский отвечает. — А в чем дело?“ „Да не могу тебе в спину спокойно смотреть! — с чувством восклицает кунак. — Как гляну — рука сама за ружьем тянется!“»

Ну, и делается, конечно, многозначительный вывод: разве можно, мол, горцам верить?! Тут ухо надо востро держать!

А я тут как-то размышлял о наших местах, о том, что связано с ними — обо всем помаленьку, как говорится, и вдруг вспомнил об этом обычае, который у адыгов называется в переводе на русский примерно так: «хочется кольнуть.» А заключается он вот в чем. Если мальчишки играют в ножичек, и у кого-то из них кончик лезвия вдруг оказывается направленным на товарища, то он должен тут же бросить его тычком в землю, себе под ноги и сказать это самое: