Мне снится сон…

Мне часто снится этот сон. Я иду по улице, ступая легко и непринужденно, как ангел. Светит полная дебелая луна, заливая мир призрачным ломким светом. Деревья шушукаются за спиной, как взволнованные девушки, и дома сплетаются крышами где-то над головой. Я иду по улице и знаю, что она ведет меня в Никуда. Я знаю, что в этом Никуда, там, где перспектива сужается в бесконечную линию и улица превращается в туннель, ждет меня легкая фея в платье из перистых облаков, тонкая, легкая и соблазнительная — восхитительное марево в темной ночи.

И я иду к ней, протягивая жаждущие ее бесплотного тела руки, парю, отрываясь от земли, я настигаю ее, милое, удивительное видение. Я уже ощущаю пальцами тонкий шелк ее воздушного платья, вижу, как в выпуклом глазном яблоке отражается лунный диск, вдыхаю ее легкое озоновое дыхание. Я почти счастлив… Меня томит невыразимо сладкое чувство, в нем все — и любовь, и тоска, и знание близкой потери, и неверие, и беспомощность, и слабая, невыносимо слабая надежда избежать того, что произойдет…

Но вот платье тает под моей рукой, лунные волосы превращаются в жесткую гриву, глаза наливаются кровью, и тихий зловещий смех отчетливо, как стаккато, рассыпается по темной улице. Мне становится страшно — я обнимаю уже не бесплотную фею, подернутую флером невинности и ласки, а смеющийся камень с кровавыми глазами. Камень сжимает меня в объятиях, сдавливает грудную клетку с нечеловеческой силой — становится трудно дышать. Я кричу — но не слышно ни звука, я отталкиваю каменного идола — но понимаю, что сил для борьбы у меня нет. Объятия становятся все крепче и крепче, все теснее сжимается кольцо каменных рук. Я вырываюсь и бегу по улице, взывая о помощи.

Окна домов открыты, в них я вижу лица друзей. Вот на первом этаже у окна стоит Сашка Абалкин и молча смотрит на меня чужим, равнодушным взглядом. Я кричу, молю его о спасении — он не отвечает. Хохоча, каменный идол приближается к окну, в котором стоит Сашка, закрывает ставни и рисует мелом крест, перечеркивая окно накрест. И я понимаю — Сашки больше нет…

А в доме напротив — Колька Ломакин в белой рубашке, которую шевелит ночной ветерок, рядом в окне — Славка Гофман, за ним выглядывает стриженная под ноль голова Славки Бешеного. Я вижу их сочувственные лица, в страхе бегу к ним, оглядываясь и спотыкаясь. Мне кажется — они меня спасут. Но каменное чудовище с равнодушной ухмылкой закрывает очередное окно, перечеркивая его. Потом следующее — там, где стоит Игорь Копелян. Потом — еще, еще и еще…

И вот я остаюсь совершенно один на пустынной темной улице, и у меня за спиной — только Она. Я обессилел, и у меня нет даже смелости бояться. Я хочу бежать, но ноги с трудом, как ватные, отрываются от земли. Я решаю драться, машу руками, обороняясь, но руки наливаются стотонной тяжестью. А Она растет, разбухает, увеличивается в размерах, и уже брезгливая усмешка ее занимает полнеба, а багровые глаза сияют как два прожектора.

Я падаю на землю, и на меня наваливается каменная тяжесть. И я понимаю — все, это конец… И так мне становится тоскливо, так безысходно плохо, что страх уходит, остается только злость и ненависть. Да, только злость и ненависть. Иссушающая злость и испепеляющая ненависть. Я ненавижу эту каменную безнадежность, и я убью это несущее гибель чудовище… Я бросаюсь ему навстречу и наталкиваюсь на гранитный холод его тела, я колочу это каменное тело кулаками, так что разбитые в кровь костяшки пальцев немеют…

Но вдруг жалящий смех рассыпается пригоршней горошин, раздается звон битого стекла, огромная каменная стена передо мной рушится, превращаясь в прозрачные осколки с острыми краями, — и вот я, опустив руки, уже стою над разбитым зеркалом. Я победил Ее… Да, я победил… Но во мне нет опьяняющей радости, во мне — серый пепел, унылая горечь потери и снова — тоска. Тонкая струйка алой крови, извиваясь, как раненая змея, выползает из-под осколков и обвивается вокруг моих ног. Мне больно. О Боже, как мне больно! Я вспоминаю фею в облачном платьице, и боль пронзает меня насквозь…

От этой боли я просыпаюсь.

Меня зовут Сергей Копцев. Друзья зовут меня Серегой, мама — Сереженькой, знакомые девушки — Сережей. В школе уважительно величали Копом. Коп, по представлениям, почерпнутым из американских боевиков третьей руки, — это нечто невероятно крутое, с округлыми бицепсами величиной с голову годовалого младенца, выдающейся вперед челюстью закоренелого бандита и куриными мозгами, достаточными, чтобы проломить головы паре воинствующих личностей злобного вида.

Впрочем, без ложной скромности — я не вполне соответствую своей кличке. Внешностью меня Бог не обидел, за что я ему премного благодарен, но на самом деле я далеко не такой отменный кулинар, как Ван Дамм, и его любимые отбивные с кровью не в моем вкусе. Так, могу вмазать по челюсти, если надо, — кому охота, подходите. Но скажу как на духу, приключения в духе Рембо, Рокки и прочих маленьких гигантов большого экрана оставляют меня равнодушным.

В общем, далек я от идеала девиц со школьной дискотеки — хотя рост у меня выше среднего, но бицепс от трицепса с трудом могу отличить. Как вы уже поняли, на приключения, связанные с опасностью для жизни, меня не тянет, ведь больше всего на свете я люблю покой и хорошую пищу. Меня никак нельзя отнести к тем типам, у которых под задницей сто ежей и все они ползают, — эти ребята плохо спят по ночам, если с ними какое-то время чего-нибудь не случается. Вместо авантюр я люблю завалиться на диван с книжкой и выключиться из повседневности, невнимательно пережевывая бутерброд с повидлом. А еще люблю встречаться со старыми верными друзьями из нашей бригады, а при встрече откушать с ними бутылочку-другую какого-нибудь горячительного напитка из благородных. Вот это — в моем вкусе.

Однако «земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» — это старикан Данте сказал про меня. Это прямо-таки сюжет моей истории. Правда, лес покажется кое-кому не столько средневеково-сумрачным, сколько обыкновенным, среднерусским… Но кажется, я забегаю вперед.

Итак, С. Копцев. Холост. Беспартиен. Образование ниже среднего (шутка юмора). Занимался я в своей жизни всем помаленьку — чем только не занимался! — даже приторговывал на рынке женскими сумками «Made in Урюпинск» одно время. И по свету поколесил достаточно, деньжат малость срубил — на пару лет хватит. Трудовая автобиография у меня богатая: шатался по Сибири с разведпартией геологов, ловил рыбу на Сахалине и даже короткое время состоял генеральным директором одного небольшого акционерного общества. В принципе акционерным обществом нашу организацию трудно было назвать, единственное, что мы имели в наличии, — это хорошую бумагу фабрики Гознак и высококачественный цветной ксерокс, но именно благодаря такому скудному инвентарю я сейчас имею возможность жить безбедно. В общем, я, как говорится, свободный художник. Так, ничего серьезного, кое-где пописываю, кое-что почитываю, кое-где подрабатываю… В моем активе, например, одноактная пьеса с названием «Мертвые сраму не имут», в которой герой, с трудом продравшись через заросли цветистых фраз типа «Быть или не быть — вот в чем петрушка!», вскрывает себе вены, произнося нудный тридцатистраничный монолог в духе Джойса. Короче, Шекспир задохнулся бы от зависти, конечно, если бы умел балакать по-русски и связался со мной на предмет «дать почитать».

Жизнь в родном муравейнике еще с малолетства казалась мне на удивление скучной и обыкновенной. В серую муть московских будней всегда хотелось добавить хоть немного перца и соли. Хотелось муската и амбры, ванили и корицы, хотелось белого неба Африки и зелени девственных лесов Амазонки, вечных снегов Памира и голубизны Карибских островов, желтого света лондонских улиц и парижской бурой глины на ботинках. Бурно хотелось, до сладкой дрожи в коленках. А вместо этого — пресный среднерусский суррогат, необходимость бороться за копейку и — скука. Ну тогда я и отправился побродить пару лет по белу свету, деньжат заколотить, чтобы пару лет пожить, не беспокоясь о монете. Бродил, бродил, да так загулял, что вернулся в родные пенаты только через несколько лет — и как будто попал в другую Вселенную.