Безмятежность этого мира умиротворяла и вызывала недоумение – что, в столь прекрасном и благословленном месте может сводить людей с ума? Что является причиной исчезновений?

Негромко выводила трели какая-то, неразличимая в гуще кустов, птичка, шелестел в ветвях ветер, наплывающие облачка давали лёгкую прохладу. Дорога, так и хочется сказать – вилась!, но это было бы неправильно. Она, вроде бы, была прямой, но, сколько ни шагала, прямым оказывался отрезок пути метров в сто пятьдесят – двести, впереди постоянно маячил поворот, скрывая общую длительность. При этом, оглядываясь, каждый раз убеждалась, что дорога прямая как стрела, как минимум километр. Забавно. О таких фокусах ещё никто не рассказывал. Напрашивались два вывода: либо я первая с кем такое происходит, либо те, кто это видел, попросту, не смогли сообщить об этом. И вот это уже совсем не забавно.

Дорога была проложена между двух гор. Хотя нет, правильней было бы сказать, что она, э-э, ну ладно – вилась, по пологому склону одной горы, в то время как вторая, не очень высокая, но почти отвесная, белым сланцевым монолитом нависала над долиной. Не люблю такие горы: до половины одетая деревьями и кустарником, выше она напоминала Бедного Йорика – сланец похож на выбеленную временем кость, причём пористую – очень редко в теле горы чернели какие-то провалы. Может, ходы вглубь, в пещеры, а может, просто коррозийные вывалы породы, кто знает… Я не собиралась идти и проверять, что там такое. Не просто потому, что это было далеко от дороги, нет. При взгляде на эти чёрные глазные впадины мне становилось не по себе, словно кошка положила лапы между лопаток и выпустила когти. Ну, если не обращать на это внимание, то окружающая природа была просто идиллической.

Ближе к обеду показались первые обитатели этого мира. Почему-то я ожидала увидеть птераклей, но это оказались птицы, похожие на нашего ворона. Большие, антрацитово-чёрные, головастые и клювастые. Они летели с запада, очень невысоко и, заложив плавный вираж, расселись на разлапистое дерево похожее на грецкий орех, росший недалеко от дороги.

Густая зелень листьев не мешала их рассматривать – местные круки были слишком неуместны, слишком черны в бушующем цвете жизни и роста. Птицы топорщили перья, встряхивались и переговаривались пронзительно-визгливыми голосами. Право, та незаметная пичуга с её трелями в кустарнике меня устраивала намного больше. К тому же, не смотря на гладкое и аккуратное оперение, при взгляде на чёрных птиц возникало такое ощущение – что это маскировка. Что на самом деле смотришь на что-то очень неприятное, ну как минимум – на стервятника. Нет, конечно какой-нибудь орнитолог тут же может возразить, что это очень красивая, полезная, умная и интересная птица… У каждого свои любимцы. Но во мне стервятники не вызывают никакого другого чувства, кроме омерзения.

Ботинки покачивались, словно слабо веющий тёплый ветерок мог раскачать нечто столь тяжелое. Белый волк, задрав морду, раздумчиво наблюдал за оригинальным маятником уже несколько минут. И вдруг, враз приняв решение, поднялся на задние лапы, зубами вцепившись в один из ботинок, сорвал с ветки. При этом второй, перекинувшись через ветку, весьма ощутимо стукнул его носком в лоб.

Быстро обрыскав полянку, на которой переодевалась девушка, белый волк отыскал несколько лоскутов ткани и обёртку от шоколадки. Собрав всё до кучи, вырыл неглубокую яму, спихнул всю добычу и старательно загрёб землей, приминая получившийся холмик носом. Когда он сравнялся с уровнем дёрна, крест-накрест провёл лапой, оставляя быстро тускнеющий серебристый след когтей. Пронаблюдав, как рана земли затягивается молодой порослью травы, развернулся и потрухал по дороге – вслед прошедшей, злорадно оскалив зубы на выпорхнувшую из кустарника чёрную птицу. Хозяин здешних мест не дремал, но, увы и ах – был далеко не всемогущ и не всевидящ. Иначе не допустил бы существования Белого Волка.

Ночь. Между часом быка и часом волка. Уличные огни бродят отсветами теней по комнате. Там не темно – просто не надо света.

Юноше, только вышедшему из душа, с полотенцем вокруг бёдер, кажется, что кожа девушки, лежащей на разобранной кровати, слабо, призрачно светится. Лёжа на животе, удобно опустив голову на руки, слегка насмешливо улыбается, наблюдая за ним.

– Прихожу домой, а там девушка. В постели. Голая. Ну я и обалдел… – негромко произнесла она, вспомнив конец какого-то анекдота, – Доро, у тебя сейчас именно такой вид.

– Дурацкий? – улыбнувшись, спросил.

– Угу. Ты что, впервые меня видишь?

– Любуюсь. Ты такая красивая…

– Подхалим. Ничего у тебя не выйдет.

– Чего бы я ни отдал, чтобы ты отказалась от своей затеи, Мифа…

– Не надо, не порть настроение.

– Ты собираешься не настроение испортить, ты собираешься сломать две жизни. И свою, и мою. Ещё и брата.

– Так и знала, что научные сотрудники – жуткие зануды, особенно физики. Не надо Доро, не порть эту ночь, тем более что она может быть последней в нашей жизни.

– Это от тебя зависит…

– Хватит, – Суламифь встала, кутаясь в простынь. Не потому, что было холодно или же она стеснялась своей наготы. Нет. Ей нужна была уверенность, уверенность, что бы не свернуть с пути, она не в простынь заворачивалась под взглядом любимого человека, девушка напоминала себе самой – пути назад нет. – Или я уйду немедленно.

Утро неотвратимо приближалось, ночь, стаей чёрных птиц, умчалась на закат, оставив зарождающемуся дню глубокую, бездонную, неохватную синь безоблачного неба. Если б можно было крикнуть: «Остановись мгновенье, ты – прекрасно!», и навсегда замереть в этой секунде вечности! Но для влюблённых любая вечность проходит в один миг, и с каждым новым лучом пробуждающегося солнца приближался момент разлуки.

Фёдор стоял у окна, глядя на просыпающиеся огни вечернего города, не замечая, что комкает в кулаке очередной листок с заявлением об увольнение по собственному желанию. Он не видел мигающих огоньков трасс и широких взмахов крыльев летунов, уставших за день, лишь отражение лица в стекле – не своего – Суламифь. Она ушла. А он остался. Делать карьеру, сидеть в мягком кресле и насыщаться гранитом познания. Чувствовать к себе отвращение и ненависть. И пустоту в душе. Почему? Зачем? Неужели же чувства так слабо связывали их, что не смогли удержать её от рискованного, безрассудного похода? Неужели же знать правду – сомнительную правду – для неё намного важнее, чем быть любящей и любимой? Эгоистка. Бессердечная эгоистка. Самая любимая. Фёдор вздрогнул, когда отражение в стекле – в памяти – печально улыбнулось, глядя на него с грустью, с непередаваемой словами нежностью любящей души.

Презрение к себе, боль и страх потери, надежда всё исправить расплавленной магмой жгли душу, и лишь действия могли утихомирить чувства.

Когда запиликал селектор и голос секретаря вызвал его к замдиректора, понял, что окончательно скомкал и разорвал заявление. Быстро написав новое, тринадцатое по счёту, решительно отправился отвоёвывать свою свободу и право быть с тем, кто дорог.

Рассветные лучи застали летуна, нёсшего Фёдора, на подлёте к отрогам гор, скрывавшим точку прохода в тот мир, куда отправилась Суламифь. Небо было ясным и высоким, и лучи солнца казались от этого ещё пронзительнее и ярче. Фёдор решил, что будет считать это хорошим предзнаменованием для начала пути. Для начала новой жизни. Он чувствовал себя уставшим после вчерашней беготни по кабинетам, объяснений и требований, ожиданий и вновь: объяснений, объяснений, объяснений… почему он должен что-то кому-то объяснять, когда хочет просто быть с любимым человеком, хочет уберечь и поддержать её? Какое они имеют право отнимать у него время? Бюрократы, бюрократы, бюрократишки, жидконогие козявки-букашечки…