Саймону и самому доставалось немало тумаков и затрещин. Это случалось, когда милорд Фалк пребывал в дурном настроении (что бывало не так уж редко), но полученные удары не лишали Саймона хладнокровия и не пробуждали в нем мстительных чувств. Он смиренно сносил рукоприкладство Фалка, но не кротость и унижение были тому причиною. Это была горестная покорность сквайра или раба, несущего свой нелегкий крест под гнетом чужой превосходящей силы. Еще когда Саймон был пажем, сквайр милорда Ланселот с Черного Острова, надменно помыкал им. Как‑то Саймон пропустил мимо ушей приказание Ланселота, и тот нанес Саймону удар, чуть не сбив его с ног. Однако, быстро придя в себя, Саймон обрушил на Ланселота град ударов. Ланселот, бывший на пять лет старше Саймона, покатился кубарем и вышел из потасовки, весь «украшенный» синяками. Узнав об этом происшествии, Фалк произвел Саймона в сквайры прямо в той комнате, где жил Ланселот. При этом Фалк уверял Саймона, что тот больше похож на него, чем Алан, собственный сын милорда.

Однако Саймон нечасто подвергался нападкам своей ровни. Его уважали за уравновешенность и рассудительность, считали настоящим мужчиной, ища его расположения и дружбы. Сам же он никогда и никому в друзья не набивался, не придавая особого значения тому, что думают о нем другие люди, и, казалось, ни к кому не питал теплых чувств, кроме, быть может, Фалка Монтлиса и Алана, к которому относился дружелюбно и в то же время немного насмешливо. Иногда Саймону доводилось видеть своего отца. Это случилось несколько раз, когда Саймон сопровождал Фалка в его поездках в суд, где разбиралось спорное дело между Фалком Монтлисом и Джеффри Мэлвэллетом о владении какими‑то земельными участками. Было весьма сомнительно, чтобы Джеффри Мэлвэллет обратил на Саймона свое внимание, но однажды на суде в Бедфорде Джеффри, лениво осматриваясь вокруг себя, неожиданно заметил устремленный на него слишком уж пристальный взгляд пажа своего врага. Этот юнец сидел, опершись подбородком на руки и со спокойной наглостью уставившись на Джеффри, который смерил нахального пажа холодным взглядом, брошенным с высоты величия Мэлвэллета. Но когда их взгляды встретились, какой‑то странный блеск в глазах Саймона заставил Джеффри Мэлвэллета сразу же отвернуться, и краска залила его щеки. Саймон же продолжал наблюдать за своим отцом. Нет, вовсе не из желания досадить, а просто потому, что Джеффри был ему интересен и хотелось получше рассмотреть, что за человек его отец. То, что Саймон видел перед собой, было недурно, но особого восторга не вызывало. Джеффри был рослый и стройный мужчина с мягким, вкрадчивым голосом, изысканно одетый и – если верить Фалку Монтлису – гордый и высокомерный, как сам Люцифер. В коротко стриженных волосах Джеффри уже виднелась проседь. У него были такие же, как у Саймона, глаза и такие же густые и прямые брови. А вот губы пухлые и мягко очерченные, совсем не такие, как у Саймона, и лоб гладкий. У Джеффри Мэлвэллета был еще один сын, тоже Джеффри, всего на два года старше Саймона, но Саймон его ни разу не видел.

Во взаимоотношениях между Аланом и Саймоном многое очень быстро переменилось.

Алан подпал под влияние Саймона и был предан ему. Саймон принимал эту преданность и покорность, отвечая на них ненавязчивым покровительством. Они часто играли вместе, и Саймон легко становился первым во всяком спортивном единоборстве, кроме самых безобидных и легких. Игра в шары чаще приносила успех Алану. Другое дело – мяч. Алан с грустью признавал, что ему далеко до Саймона, игравшего обнаженной рукой и наносившего удары с такой убийственной точностью и силой, что Алан охотнее уклонялся от мяча, чем посылал его сопернику ответным ударом. Менее искусным был Алан и в стрельбе из лука, и Саймон, не скрывая легкой насмешки, наблюдал за его тщетными усилиями получше натянуть тетиву, отчего юный Алан так раздражался, что промахивался еще сильнее, чем всегда. Саймон попробовал обучить Алана драться дубинкой с железным наконечником, осторожно пуская ее в ход, чтобы не причинить Алану вреда. Однако Алану, которого никак нельзя было упрекнуть в нехватке смелости, не по душе пришлась столь глубокая и примитивная забава, и обучаться этому искусству он не стал. Алан любил соколиную охоту, травлю дичи, был хорош в подвижных и веселых играх и умело фехтовал. Рыцарские турниры не очень привлекали его, он избегал участия в подобных развлечениях и, оставаясь в четырех стенах, охотнее бренчал на своей арфе и сочинял изысканные романсы, посвященные многочисленным дамам его сердца. Он рисовал, писал стихи и больше всего на свете любил песни трубадуров, сочиненные сто лет назад. Он был любимцем дам и в пятнадцатилетием возрасте уже волочился то за одной из них, то за другой в свите прочих вздыхателей. Саймону это не нравилось и казалось пустой тратой времени.

– Ты был когда‑нибудь влюблен? – с томной грустью в голосе спросил как‑то Алан Саймона.

Они сидели в комнате под крышей замковой башни, Алан был занят игрой на арфе, а Саймон прилаживал тетиву к своему новому луку.

Не отрываясь от дела, Саймон состроил презрительную гримасу.

– Любовь, любовь! Вечно ты об этом! Не был я влюблен и не знаю, что это такое!

Склонив свою красивую голову чуть набок, Алан прикоснулся к струнам. Тихо прозвучало несколько грустных аккордов. Темные глаза Алана засияли, он улыбнулся.

– Ты не знаешь, что такое любовь? Неужели нет такой девицы, которая волнует твое сердце?

– Нет. И ничего я этого не знаю, – ответил Саймон.

Алан отодвинул в сторону арфу и скрестил свои стройные ноги, приняв удобную позу. На нем была накидка из ярко‑синего бархата с отделанными золотом длинными рукавами. Драгоценный камень, сверкающий в мочке левого уха, золотой перстень на пальце, усыпанный самоцветами золотой пояс, схватывающий накидку в талии – как отличалось это убранство от лишенной украшений длинной темно‑красной мантии Саймона, высоких башмаков на его ногах… Саймон до сих пор гладко зачесывал длинные волосы от лба к затылку, хотя в моду уже вошла короткая стрижка. Ему было шестнадцать лет, и он уже достиг шести футов росту, имел мощные мышцы, атлетическую спину и железные руки, сильные, как у медведя. Рядом с изящным Аланом Саймон казался гигантом.

Затая улыбку, Алан пристально смотрел на Саймона.

– Мои сестры не так уж плохи на вид, – заметил он, смеясь одними глазами. – Элен, быть может, чуть миловиднее, чем Джоан.

– Миловиднее? – отозвался Саймон, по‑прежнему не отрываясь от дела.

– Какая из них тебе больше нравится? – вкрадчиво спросил Алан.

– Не знаю. Никогда не думал об этом.

Саймон мельком взглянул на Алана, и вдруг по его лицу скользнула улыбка.

– Ты допускаешь, что одна из них должна волновать мое сердце?

– А они не волнуют? Ты не чувствуешь ни малейшего сердцебиения в их присутствии?

Саймон натянул новую тетиву, проверяя, хороша ли она.

– Сердцебиения? – переспросил он не сразу. – Какая чепуха! Мое сердце бьется, когда я попадаю стрелой в цель или укладываю соперника на обе лопатки. Или еще когда сокол на охоте нападает на добычу.

Алан вздохнул.

– Ах, Саймон‑Саймон, неужели ты такой бессердечный и никогда не влюблялся?

– Говорю тебе, я не знаю, что такое – любовь. Меня это не волнует. Я думаю, все это выдумали чувствительные юнцы.

Алан засмеялся.

– У тебя не язык, а жало, Саймон!

– Если это заставило бы тебя проводить время, как пристало мужчине, а не вздыхать и стонать от любви, было бы совсем неплохо.

– Нет, я не согласен с тобой. Любовь – это все, она дороже всего на свете. Настанет такой день, когда ты поймешь, что я прав.

– Неужели? – съязвил Саймон.

Алан вздохнул.

– Саймон, что у тебя вместо сердца? Не глыбу ли гранита носишь ты в своей груди? Никто для тебя ничего не значит. И я тоже? И милорд? Ты никого из нас не любишь?

Саймон отложил в сторону лук и занялся стрелой.

– Ты похож на хныкающего младенца, Алан, – упрекнул он своего друга. – Чем бы ты хотел быть еще, кроме того, кто ты уже есть?