С Бурром пришли трибуны и центурионы, оказавшиеся в тот день в Байях. Заранее подготовленные, они устремились к принцепсу, ловя его руку для поцелуя и поздравляя с избавлением от неожиданной опасности, исходившей от матери, коварно подославшей к нему убийцу. Такое изъявление верности и любви ободрило Нерона, опасавшегося народного гнева.

Вскоре потянулись и другие посланцы. Все превозносили императора и его счастливую судьбу. Представители муниципиев и ближних городов Кампании спешили выразить свою радость и удовлетворение благополучным для Нерона исходом. В храмах спасение императора отмечалось жертвоприношениями и благодарственными молебствиями. Приближенные Нерона позаботились о том, чтобы никто не остался в стороне, и организовывали все новые и новые манифестации и делегации именитых граждан.

Нерон окончательно воспрянул духом и повел себя, как опытный актер. Напустив на себя страдальческий вид, он горячо оплакивал смерть матери, которая, по его словам, не выдержав позора затеянного ею преступления, наложила на себя руки.

– Я ненавижу себя за то, – притворно причитал Нерон, – что остался жив. Избежав смерти, я тем самым толкнул мать к самоубийству. Лучше было бы умереть мне самому, чем лишиться матери.

Но бесследно чудовищное злодеяние не прошло. Очень скоро его начали преследовать кошмары. Слабовольный и впечатлительный, он теперь тяготился видом моря и берега, напоминавшими ему о матери и содеянном им преступлении. Среди окрестных холмов ему слышались зловещие звуки трубы и чудилось, что из могилы Агриппины доносятся горестные стенания. Не в силах справиться с этим наваждением, Нерон в спешке оставил Байи и укрылся в Неаполе, который всегда любил за царящие в нем восточную атмосферу и греческую культуру.

Здесь под диктовку Сенеки он написал обширное послание, которое отправил в Рим для оглашения в сенате. Это было гнусное и лживое письмо, составленное ловко и осторожно. Нерон, а точнее Сенека, учитывая исключительно мужской состав римского сената, постарался использовать это обстоятельство, умело разжигая в сенаторах их исконную неприязнь к женщинам, вмешивающимся в дела государства.

Письмо начиналось с рассказа о последних событиях: попытке Агерма, доверенного человека Агриппины, убить императора; провале задуманного злодейства и самоубийстве императрицы, якобы терзаемой угрызениями совести. Но это, отмечалось в письме, лишь последнее в длинном ряду преступлений, совершенных Агриппиной. Обращаясь к временам прошедшим, Нерон воскрешал в памяти все промахи матери и перечислял ее прежние прегрешения.

Самый непростительный и тяжелейший порок Агриппины, писал Нерон, необузданное тщеславие, неистовое желание осуществлять верховную власть в государстве, сначала вместе с мужем, потом – вместе с сыном. Для достижения этого она – женщина! – хотела заставить преторианцев присягнуть ей на верность и такому же позору подвергнуть сенат и римский народ. После того как надежда на царствование провалилась, Агриппина прониклась ко всем лютой ненавистью: и к воинам, и сенату, и простому народу. Горя местью, она препятствовала сыну делать денежные подарки солдатам, бедноте и нуждающимся сенаторам. Своими интригами она привела к разорению и гибели многих именитых мужей. Сколько раз она пыталась ворваться в Курию, когда там выносились важнейшие решения о судьбах римского народа! Лишь благодаря невероятным усилиям сына удавалось воспрепятствовать осквернению этой государственной святыни. Судьба хранила Агриппину вплоть до последнего момента, когда ей удалось спастись при кораблекрушении, но отвернулась от нее, когда она подослала сыну убийцу. В конце письма выражалась надежда, что смерть Агриппины послужит ко благу всего римского народа.

Едва это письмо было зачитано, началось нечто невообразимое. Словно состязаясь между собой в гнусной угодливости и раболепии, римская знать бросилась выражать свою радость по случаю счастливого избавления императора от гибели. Не было сенатора, который не соперничал бы с другим в изъявлении лести. Принимаются немыслимые решения: во всех храмах Италии провести благодарственные молебствия; Квинкватрии, когда было раскрыто злодейское покушение, ежегодно отмечать публичными играми; в Курии установить золотую статую Минервы и возле нее статую императора; день рождения Агриппины считать несчастливым днем.

Во всем сенате лишь один человек нашел в себе силы не потерять чувства собственного достоинства – Тразея Пет, республиканец по убеждениям, автор биографии Катона Утического, римлянин, сумевший соединить стоическую философия с любовью к свободе. Обычно хранивший молчание, на этот раз он покинул сенат, чтобы не быть среди тех, кто вносил льстивые предложения. Протест Тразеи Пета остался одиноким. Никто из сенаторов не имел мужества последовать его примеру. Своим поступком этот достойный, порядочный человек навлек на себя смертельную опасность, и жизнь его была недолгой.

Хотя сенат поддержал версию, предложенную Нероном, никто всерьез не верил, что кораблекрушение было случайным, а не подстроенным императором. Однако более самого преступления возмущение народа вызвало позорное письмо, которое – в этом никто не сомневался – было написано Сенекой. По всеобщему мнению, написать такое письмо было преступлением не меньшим, чем матереубийство.

Чтобы усилить ненависть к покойной императрице и показать, насколько после ее устранения возросло его милосердие, Нерон возвратил на родину знатных матрон и бывших преторов, некогда изгнанных Агриппиной. Несмотря на то, что и воины, и сенат, и народ соревновались перед ним в раболепии, поздравляя с избавлением от матери, угрызений совести он все же не избежал. Образ Агриппины преследовал его повсюду. Ему казалось, что за ним гонятся страшные Фурии, размахивая горящими факелами и окровавленными бичами. Эти грозные богини, карающие тех, кто посягнул на кровные узы родства, долго не оставляли его в покое. Нередко, охваченный безумным ужасом, он был близок к тому, чтобы наложить на себя руки. Истерзанный кошмарами, не зная, как умилостивить Фурий, он обращается за помощью к магам, прибегает к заклинаниям и колдовству, устраивает священнодействия, пытается вызвать дух умершей и вымолить прощение. Но все напрасно. Тень, матери будет преследовать его до самого последнего часа.

Нерон все еще медлил с возвращением в Рим. Охваченный сомнениями, он объезжал города Кампании, не осмеливаясь показаться в столице империи. Он извел своих придворных, спрашивая всех об одном и том же:

– Вы уверены, что сенат действительно предан мне? А народ? Я могу рассчитывать на его благосклонность? Много ли людей чтут еще имя моей матери?

Его старались успокоить и настойчиво убеждали не колебаться и смело отправляться в Рим.

– Имя Агриппины всем ненавистно, – фальшиво уверяли Нерона. – С ее смертью народная любовь к тебе возросла. Народ счастлив и почитает своего императора, избавившего страну от гнета женщины. Все ждут тебя, чтобы выразить лично свою признательность. Ты можешь сам в этом убедиться, приехав в Рим.

Не полагаясь на случай, низкие царедворцы заранее отправились в столицу, чтобы все подготовить к прибытию императора. Но их опасения оказались напрасны. Готовность к приему Нерона была выше всех ожиданий. Местные власти уже обо всем позаботились. Вдоль всего пути следования словно для триумфального шествия были сооружены трибуны для зрителей. Принцепса встречали женщины и дети, расставленные рядами по полу и возрасту. Навстречу ему вышли представители всех городских триб и сенаторы в праздничных одеяниях. Ликование толпы, приветствующей своего повелителя, превзошло все мыслимые пределы.

Немногим более сорока лет назад вот так же восторженно и пылко встречали римляне своего героя, победоносного полководца Германика, триумфально въезжавшего в Рим. Теперь же с неменьшим энтузиазмом они приветствовали его внука – матереубийцу. Вот как оценивает Тацит последствия этого всеобщего лицемерия. «Преисполнившись высокомерия, гордый одержанной победой и всеобщей рабской угодливостью, Нерон торжественно поднялся на Капитолий, возблагодарил богов и вслед за тем безудержно предался всем заложенным в нем страстям, которые до этой поры если не подавляло, то до известной степени сдерживало уважение к матери, каково бы оно ни было».