4

Тишина в большой приёмной Зимнего Дворца была гнетущей. Великий князь К. подошел к окну, из которого открывался вид на малолюдную после обеда набережную. По краю набережной на пышногривой кобыле проезжал зрелый, краснощекий и полный мужчина в тёмной форменной одежде преподавателя гимназии. Было видно, мужчина равнодушен к лошади: он опускался всей тяжестью грузного тела на ее позвоночник именно тогда, когда на позвоночник приходилась наибольшая нагрузка при движении самой кобылы.

– Бедное животное! – негромко заметил Великий князь. – Разве можно такездить верхом?!.. Вот кого надо отдать под суд!..

И он в раздражении отвернулся от окна.

Кроме него в приемной были трое: полковник и старшие офицеры полка старой гвардии. Они стояли спинами к белому роялю и молчали.

Наконец, двустворчатые двери в зал распахнулись, и вошел Николай II. Он был в солдатской шинели; усталый тягостными впечатлениями прошел к офицерам, остановился напротив полковника.

– Никто не может объяснить, как это произошло, – без вопроса царя начал отвечать полковник. – Наверно, честь женщины...

– Ищите женщину! – вдруг резко прервал его Николай II. – Мой бог! Дуэли, женщины... В каком веке вы живете, господа? Оглянитесь... – Он перешел на безмерно усталый тон, поник, ссутулился. – Я только что с заседания Государственной Думы... – Смолкнув на мгновение, он тише, точно извиняясь, продолжил: – Мне тяжело говорить эти слова; я ничего не могу сделать. Ничего... Почти ничего.

Офицеры еще подождали, но он больше ничего не говорил. Они щёлкнули каблуками, отдали честь, сделав это подчёркнуто сухо, и недовольные ответом пошли из зала. Великий князь К. проводил их взглядом; за ними закрылась дверь, и он с царем переглянулись, оба помрачнели.

К вечеру дня после встречи с царем, полковник сидел рядом с водителем быстро катящего по городку автомобиля. Автомобиль был без верха, сзади сидели дежурный офицер с повязкой на рукаве и солдат. Еще один солдат стоял на подножке, придерживал свободной рукой ремень винтовки, которая торчала за его плечом. Автомобиль съехал с улицы к недавней постройке – двухэтажному частному дому, и напротив парадных дверей под выступающим резным навесом остановился. Свет горел лишь за распахнутыми окнами угловой комнаты второго этажа, там кто‑то негромко бренчал на гитаре. Солдаты остались у входа, по обеим сторонам его, а офицеры прошли за парадные двойные двери, в небольшой холл, поднялись по накрытой ковриком лестнице.

Еще в прихожей квартиры, в которую они вошли, было видно, что в ней живет холостяк. Дальше, в оклеенной светлыми обоями гостиной шла игра, играли в карты, в бридж. Было накурено. Листья деревьев за открытыми настежь окнами не тревожило и малейшее дуновение ветерка, и все четверо играющих сидели в расстегнутых рубашках и без сапог. Возле стола стояли бутылки с ликерами, на столе – чашки с недопитым кофе, рюмки – опять же с ликерами, пепельницы. К углу были небрежно сдвинуты с десяток коньячных и водочных бутылок: среди пустых дожидались своей очереди ещё не раскупоренные. Единственный, кто оставался в кителе, сам жилец этой квартиры Шуйцев, полулежал на диване, спиной на турецкой подушке. Он не очень ловко перебирал пальцами струны гитары, был тягостно задумчив. Он первым увидел впущенных своим денщиком полковника и дежурного офицера и неторопливо поднялся. За столом прекратили играть, нестройно отодвинули стулья, встали.

– Надеюсь, не надо объяснять, зачем я здесь? – спросил полковник с порога. И приказал дежурному офицеру. – Исполняйте свои обязанности.

– Капитан, – обратился тот к Шуйцеву, – сдайте оружие.

Шуйцев, который заранее сложил личное табельное оружие, пистолет и саблю на стуле возле дивана, без слов кивнул на них. Сам же, не спеша, приподнял новенький и узкий, из свиной кожи, по заказу изготовленный чемодан, положил на диван, распахнул его. В нем ремешками были пристёгнуты бинокль императора и разобранное на составные части, тщательно смазанное ружье – подарок‑приз Великого князя К. за победу в состязании с казачьим есаулом. Шуйцев снова закрыл чемодан, протянул его дежурному офицеру. В гостиной повисло напряженное, нехорошее молчание.

– Я не буду возражать, – негромко сказал полковник, – если это – предметы ваших друзей.

Офицеры оживились, расслабились.

– Это мое! – скоро проговорил Охлопин, забирая чемодан из руки Шуйцева.

– Извините за вторжение, – сказал полковник. – Честь имею.

И он направился к выходу, сопровождаемый заспешившим за ним дежурным офицером.

Когда они вышли из дома, автомобилю, на котором они приехали, преграждал путь другой – гражданский, блестяще новый, за рулем которого сидела Анна. Она спустилась из машины и, пока шла к полковнику, сняла белые перчатки, протянула ему руку. Он галантно поцеловал ее красивые пальцы, и она взяла его под локоть, повела по дорожке от дома.

– Вы разговаривали с Императором? – спросила она.

– Да. Он сам расстроен. Эти болтуны от политики... Им только дай повод поднять вой, де, лейб‑гвардия не признает гражданских законов...

Она высвободила руку и остановилась.

– Что мне за дело до вашей политики, – она едва не плакала, непроизвольно покусывая нижнюю губку. – Послушайте, полковник, – она живо положила ладонь ему на руку. – По крайней мере, до суда он мой?! Вы же не будете против?!

Полковник ответил не сразу.

– Хорошо, – наконец согласился он.

Молодая женщина порывисто поцеловала его в щеку и быстро пошла обратно. Дежурный офицер, который следовал за ними с оружием Шуйцева в руках, с тревогой, вопросительно смотрел в лицо повернувшегося к нему полковника.

– Под мою ответственность, – холодно и жестко распорядился полковник.

Через полчаса Анна уже вела свой автомобиль от центра городка; за окраиной еще прибавила скорость, у леса свернула на проселочную дорогу. Шуйцев забылся, видел только ее возбужденное лицо, и она занервничала, остановила автомобиль. Он порывисто обнял ее, стал целовать.

Анна дышала прерывисто, жарко, потом жалобно выговорила:

– Как же я поведу машину? Подожди...

Они любили друг друга всю короткую белую ночь. И ночь оказалась слишком короткой.

Часы с массивным длинным маятником глухо, как неумолимый приговор, отбили в другой комнате пять раз, пять часов утра. Анна лежала на его груди, словно прислушивалась, что происходит там, у него внутри.

– Тебе здесь нравится? – спросила она, проводя пальцем вокруг его соска. – Я сняла эту дачу на лето. – Она приподнялась, стараясь заглянуть в его направленные в потолок глаза. – Что случилось? О чем ты думаешь?

– Странно. Я год добивался этого, и ты отказывала. А теперь, когда я теряю все... Странно.

Она стала губами прикасаться к его груди, шее, к уху, затем с растущим желанием прильнула к его губам. Он обнял ее, принялся гладить по спине, вновь забывая обо всем на свете.

– Глупый,– прошептала она, – я же люблю тебя...

К половине седьмого она привезла его обратно, к тому дому, где он жил, где должен был пребывать под арестом. Он прошел мимо часового, поднялся к себе. Никто ему не удивился. Если не принимать во внимание новых пустых бутылок, все было так же, как было вечером. Даже пасмурное утро за окнами походило на вечер предыдущего дня. Было слышно, как от дома отъехал автомобиль.

– Пас, – сказал один из сидящих за столом.

– Пас, – сказал другой, Охлопин.

Третий перевернул прикуп, забрал его. Его партнер раскрыл свои карты, разложил их на бежевом сукне, закурил новую папиросу.

Шуйцев опустился на диван, подложил под спину восточную подушку, взял гитару и перебрал струны, выдав несколько бессвязных аккордов.

– Надумаешь бежать, – произнес закуривший папиросу, – можешь рассчитывать на моего шурина.

– Советую в Америку, – не отрываясь от карт, сказал Охлопин.