Но и те, кому удалось выбраться к зыбкой тверди дна, не нашли спасения. Они безрассудной толпой пробирались к берегу, в лепестки брызг разгребая руками мешающую бежать воду, а к их ужасу над песчаным пригорком стали подниматься казачьи головы, одна за другой высунулись жерлами две небольшие пушки, которые без промедления рявкнули, обдали их картечью. Кто не догадались тут же вскинуть руки и сдаться, погибли от ружейных пуль, в резне под ножами и саблями ринувшихся с пригорка казаков.

В этом жутком истреблении лучшего своего воинства Менеды‑хан совсем потерял голову, и сам не помнил, как очутился в воде. Пришёл он в себя, когда легко раненый в плечо советник помог ему залезть на палубу подвижного струга. Струг этот каким‑то чудом вырвался из изрыгающего проклятия и вопли, стуки и лязг, беспорядочную пальбу подобия ада, устремился за двумя другими, и только им удалось спастись от преследования казачьего судна. Последним проблеском здравомыслия Менеды‑хан с облегчением убедился, что впереди скоро пенит море длинными вёслами струг под началом его сына и тот жив, но в горе указывает с кормы рукой в сторону острова. Однако Менеды в безвольном отупении лишь опустился на палубу. Замутнённым от слёз взором он уставился в лохмотья парчи паруса, которую изрезали по распоряжению кормчего, чтобы не мешала двигаться против ветра, не в силах даже помыслить оглянуться назад, где решалась судьба дочери. Ему оставалось только тешить себя надеждой, что она уцелела и разбойники захотят получить за неё выкуп.

А в покинутом им сражении тысяча казаков завершала изничтожение четырёхкратно превосходящего их войска. Чёлн с Разиным ткнул ханский сандал возле резного льва, и казачий вождь легко влез на борт и спрыгнул на палубу. Сияющими лихим отсветом голубыми глазами он, словно выискивающий наилучшую добычу орёл, окинул взором все препятствия до кормы и не увидел ни одного непреодолимого. Поддев ногой опрокинутое кресло хана, отшвырнул его и впереди товарищей врезался окровавленной саблей в отчаянно сопротивляющуюся гурьбу телохранителей, которые ещё оставались на судне. Прорвался среди них к кормовому возвышению, и два пистолетных выстрела за его спиной продырявили доспехи обоих евнухов, которые цепями были прикованы у полога шатра, с отчаянием обречённых изготовились насмерть рубить саблями любого, кто приблизится к шатровому входу. Они, как в пьяном угаре, зашатались, и Разин в нетерпении оттолкнул их в стороны. От рывка его руки парчовый полог затрещал, оторвался, а он... застыл, будто от одного взгляда зачарованный тем, что увидел внутри шатра, позабыв, где находится и что творится вокруг.

Произошло это в начале жаркого и слепящего обилием солнечного сияния июля.

А в конце сухого и тёплого сентября...

3. Гонец

А в конце сухого и тёплого сентября, красочным осенним лесом, который с обеих сторон теснил устланную падающими листьями торную дорогу, к Нижнему Новгороду скорой рысью скакал порученец царя Алексея. После нескольких дней почти непрерывного движения, каждые сутки возобновляемого с рассветом и завершаемого с поздними сумерками, он приближался к впадению Оки в Волгу, и молодая резвая кобыла, которой от Владимира не удавалось найти хорошую замену, выказывала признаки усталости даже в эти утренние, прохладные часы. Удача прикинул, что поспевает к Нижнему Новгороду до обеда, и не торопил её, позволяя бежать, как ей представлялось удобным.

От самой Москвы не встречалось серьёзных препятствий и засад, и он не придал значения дальним хлопкам двух пистолетных выстрелов, которые из‑за расстояния и лесной чащобы почти слились в один. Но затем послышался торопливый и одновременно какой‑то сбивчивый топот скакуна с всадником и другой, уверенный конский топот, словно беглецом на измученной лошади гнались двое преследователей. Топот постепенно приближался, и Удача приостановил кобылу, заставил её сойти с дороги к укрытию за жёлто‑красно‑бурой и всё ещё сохраняющей зелёные краски листвой деревьев и высоких кустарников. В узорные просветы, которые образовались в ветвях после начала листопада, ему хорошо виделся протяжённый участок дорожной просеки до плавного заворота. Там, за стволами лип, осин и берёз мелькнул синий кафтан и показался всадник. Он нещадно настёгивал взмыленного гнедого коня, надрывный храп которого доносился до слуха Удачи.

Конь вдруг как будто споткнулся, стал замедлять бег и, точно подкошенный, опустился на передние колени. Пена выступила на дрожащие губы, он пошатнулся и стал тяжело заваливаться на бок. Белобрысый поджарый мужчина лет тридцати пяти едва успел высвободить сапог из стремени и прежде, чем ему придавило голень, отпрыгнул в ягодник на земле. Ноги коня затряслись в предсмертных судорогах. А белобрысый, на четвереньках быстро добравшись до ближнего дерева, рывком достал изнутри кафтана рыжий замшевый мешочек, какие используют гонцы для сохранности важных писем, сунул в бурые опавшие листья и наспех подгрёб другие, живо разровнял их, чтобы наскоро сделанный тайник не бросался в глаза.

Едва он встал с колена и отступил на колею возле павшего коня, как у заворота появились оба преследователя. Они пригибались к гривам запаленных, но проскакавших не больше нескольких вёрст лошадей и, для равновесия на скаку, подёргивали руками с кремневыми ружьями. Увидав настигаемую жертву, которой некуда было деться, они прекратили погонять животных и, подъезжая, распрямились в сёдлах. По одинаковой суконной одежде и нагловатой уверенности в собственной безнаказанности в них безошибочно угадывалась личная охрана местного князька, она же и его личное войско.

– Я гонец царя! – успокаивая дыхание, срывающимся голосом громко объявил белобрысый, когда они осадили своих разномастных лошадей.

– А хоть сам царь, – осклабился черноусый и черноволосый наездник, который был лет на десять моложе сообщника и нагло поигрывал кремневым ружьём. – Тебе бы, по‑хорошему, просто заплатить за проезд. А ты в нас – стрелять. Так что теперь наш черёд.

Он небрежно уронил ствол ружья дулом к гонцу и пальнул, обдав его лоб пороховым дымом, и громко расхохотался рывку ладони бледного, как мел, белобрысого к затылку, с которого сорвало обшитую белкой шапку.

– Смотри ж, ты! И я промахнулся! – воскликнул он с издёвкой. Резко прервав смех, объяснил: – Здесь и царь, и патриарх, и сам господь Бог – наш князь. А подле него мы – его архангелы. Так что оставляй деньги, ценности, кафтан и что под ним, и нагишом можешь уматывать. И будешь, как Адам в раю, безгрешен и счастлив. Аминь!

Перекрестив гонца дулом, он опять расхохотался собственной шутке.

– Да соображай живей, пока не передумали, – грубо вмешался старший грабитель.

Для убедительности сказанному он опустил ствол своего ружья к лицу гонца. Однако тот облизнул бескровные губы, сухо и коротко сглотнул и, оттолкнув ствол, схватился за рукоять сабли. Но вытащить её не успел, как и разбойники, повернул голову к шороху раздвигаемых ветвей.

– Он же сказал, царю служит, – верхом появляясь из своего укрытия, громко обратился ко всем Удача. Кобыла вроде как сама направилась в их сторону, а оба его пистолета держали разбойников под прицелом. Заметив движение руки с заряженным ружьём, он холодно предупредил старшего грабителя: – Но, но, не шевелиться! А то, как раз архангелами и вознесётесь! Но только к престолу дьявола, прямо в ад. – Сжав бока кобылы пятками, заставил её приостановиться на дороге и кивнул гонцу на всадников: – Забери у них ружья.

Гонец вздохнул приоткрытым ртом, откровенно испытывая облегчение от такого поворота событий. Краска жизни стала проступать на его щеках, и он охотно подчинился неожиданному спасителю. Левый пистолет Удачи смотрел прямо в грудь старшему из всадников, который казался и самым опасным из них. Сдерживая злобу, тот вынужден был смириться с беспомощностью что‑либо сделать, а, когда гонец требовательно рванул оружие к себе, выпустить из сухощавых жилистых пальцев курок и приклад. Черноусый отдал разряженное ружьё спокойнее и лишь выговорил с затаённой угрозой: