– Это я, – шёпотом предупредила она.

Когда он присел, зашептала:

– Говорила же, говорила. Предупреждала. Отец дознался о чём‑то. Или немец этот оговорил. Перестала она замечать его любовную обходительность, вот он ей и пакостит. Ему бы ничего, если б она выбрала князя или сына боярина. А видеть тебя соперником не может. Так приказано тебя сыскать. Иди уж лучше сам. Семь бед – один ответ. Авось пронесёт.

Он послушался её. Никем не останавливаемый, решительно прошёл к дому, а в широкой передней, лестницей у стены поднялся наверх. Там сам открыл среднюю дверь. Стукнул в неё, предупреждая о себе, и переступил в рабочую комнату хозяина. Афанасий Лаврентьевич был один. Он, казалось, не слышал ни дверного шороха, ни стука. Справа широкого стола тяжёлый шведский подсвечник удерживал ряд трёх длинных горящих свечей, которые освещали весь стол и бумаги, и он сосредоточенно просматривал верхнее письмо. Комната была небольшой и обжитой, полки на стене полнились книгами, и рядом с ними висела голландская картина. Грузно сидя в жёстком резном кресле, Ордин‑Нащокин выглядел совсем по‑домашнему. Виски стягивала вязанная шерстяная шапочка, верх её с кисточкой заваливался за левое ухо, подрагивая при движениях головы, а тёмно‑зелёный парчовый халат с золотистыми узорами облегал его широкие от возраста плечи, шуршал по бумагам свободными рукавами, когда он, не глядя, обмакивал перо в чернильницу, что‑то исправлял в письме. Наконец он хмуро вскинул голову, неприязненным взором посмотрел на стоящего у порога Удачу. С полки под рукой вынул свёрнутую толстую бумагу, протянул к нему царской печатью.

– Царь тебе за заслуги в войне московское дворянство жалует, – холодно объяснил он краткую суть её содержания. – А я вызвался передать тебе потому, что нужен был повод для разговора.

Удача молча развернул, бегло просмотрел написанное и свернул без ожидаемой Нащокиным благодарности.

– Не рад? – с издёвкой спросил Афанасий Лаврентьевич.

– Награда даётся за службу, а не за моё отношение к награде, – возразил Удача спокойно. – Иначе как я стал бы уважать и признавать Правителя, который её дал.

– Ах, вот как?!

Ордин‑Нащокина взорвало. Он отшвырнул перо к подсвечнику, шумно поднялся из‑за стола и зашагал по комнате туда и сюда. Языки пламени свечей заплясали, тени заметались по стенам, половицы жалобно поскрипывали под его тапочками.

– Я, глупый, думному дворянству рад, как мальчишка. А он, видите ли, выше радости! Да ты понимаешь, – приостановившись, он постучал костяшками пальцев по краю стола, – что это новые возможности?! У меня руки чешутся до всего, жизни не хватает. Почту хочу пустить в Ригу, Вильно. Первую на Москве газету надо выпускать. Заводы в разных местах заложил. Корабельный промысел закладываю... А где помощники? На кого положиться? Сына вынужден привлекать, по согласию царя Алексея, за границу учиться отправил. А когда ещё от него помощь будет? Да при малейшей оплошности меня сожрут, на костре сожгут эти малообразованное хамьё бояре. Ладно, со мной расправятся. Дело моей жизни пустят по ветру. – Озлобляясь против упомянутых врагов, точно они в шапках‑невидимках витали вокруг и показывали ему рожи, он с грозным упрямством заявил: – Пока ещё могу рассчитывать на поддержку царя. А как долго он выдержит, постоянно выбирая между мной и ими? Мне боярство нужно! Я с ними иначе говорил бы! – Он примолк, слышна была лишь тяжёлая поступь его шагов, которые становились размереннее. Потом он продолжил: – Мне с кем‑то из них породниться надо. Ты понял? Она не для тебя!

Остановившись, он стукнул кулаком по столу и вдруг перекосился лицом, застонал от нового приступа раскалывающей голову боли, обхватил виски ладонями, затем принялся медленно растирать их подушечками нескольких пальцев. Время шло, а ответа он не услышал. Печально, как будто позабыв о присутствии свидетеля, он с трудом признался вслух недавним размышлениям о том, о чём признаваться ни за что не хотелось.

– Прав Матвеев. Польше расплачиваться за наш исторический подъём, не шведам. И всё равно нам без выхода к морю не выжить. – Страдальческий взор его наткнулся на Удачу, и он махнул рукой на дверь. – Иди! Я распорядился, чтобы тебя больше во двор ко мне не пускали.

Казалось, в тёмном и тихом доме все угомонились и легли спать. Однако когда Удача задумчиво спускался по едва видимой лестнице, под ней приоткрылась узкая дверца, и следом за выскользнувшим на пол жёлтым светом горящей свечи, показалась неясная тень с вытянутой головой. Она пропала вместе с закрытием дверцы, а вместо неё, как привидение, возник худощавый секретарь Нащокина. Удача знал, что обычно немец проживал в Иноземной слободе, но иногда, после затянувшейся на ночь работы на хозяина, оставался спать в доме, в приспособленной для этого небольшой спальне под лестницей, потому не удивился негаданной встрече с ним.

Секретарь подождал, пока он спустился. Сначала вежливо кивнул бледному овалу его лица, а затем мстительно скривил губы очертанию спины. Удача вышел из дома, а он быстро поднялся и прошёл к рабочей комнате Нащокина. Словно крыса, тихонько не то царапнул по дверной ручке, не то предупредительно стукнул возле неё, и сам подтолкнул ручку внутрь комнаты. Ордин‑Нащокин стоял перед образами в углу, слабым вращением пальцев растирал виски, очевидно ждал, когда же в тепле шерстяной шапочки начнёт отступать боль, которая мешала работать и думать.

– Из наших людей никто не решится с ним связываться, – головой поклонившись его спине, вполголоса доложил секретарь и почтительно застыл посреди комнаты.

– Дурак! – отрезал Афанасий Лаврентьевич. Тут же наказанный за резкое замечание приступом боли, он невольно процедил сквозь стиснутые зубы жалобный стон, обращённый милосердному взору Спасителя, каким тот смотрел на него с главной иконы. После чего, стараясь уже сдерживать пылкую свою природу, непривычно размеренно разъяснил: – Никто из моих слуг не должен быть замечен. Мне слухи о чести дочери не нужны.

Секретарь кивнул его затылку, выражая полное согласие с таким замечанием.

– Я знаю, кто поможет найти готовых на всё исполнителей, – сообщил он доверительно.

– Смотри, чтоб не до смерти! – тихо, однако же и строго сказал Ордин‑Нащокин.

Немец опять кивнул затылку, но, стоя в темноте, не скрывал той же мстительной ухмылки, какой проводил спину Удачи. Не получая больше распоряжений, он постоял и почтительно спросил:

– Я могу уйти?

– Можешь, – холодно отозвался Ордин‑Нащокин.

Оставшись наедине с иконой, Афанасий Лаврентьевич почувствовал облегчение. Боль постепенно слабела, будто размывалась течением времени. После нескольких минут она напоминала о себе лишь ноющей тяжестью в голове, и он благодарно перекрестился. Вернулся к столу, взял бумагу, с какой работал до появления Удачи, перечитал. Сосредоточиться не удалось, и он отложил её с досадой.

– Паршивец, – пробормотал он с огорчением. – Козлиная порода. И нашёл же, в чьём огороде жрать капусту?

12. Сделка о наказании

Секретарь Нащокина не показывал, что исподволь присматривается к тому, кому пришёл доверить заказ выполнить столь важное и щекотливое дело. Первый осмотр внешности сидящего напротив него Барона разочаровывал. Тот показался немцу обычным государевым чиновником, обычным дьяком, любопытным единственно тем, что служил в Разбойном приказе. Раз за разом он приходил к навязчивому выводу, что обратился ни к тому, кто ему был нужен. Вот только холодно насмешливые серые глаза, в которые он избегал смотреть, возвращаясь и возвращаясь озабоченным взором к золотому перстню с синим рубином на указательном пальце дьяка, и сам это перстень подсказывали, что за ни чем не примечательной внешностью может скрываться опасный волк, ведущий иную и дающую ему главный доход жизнь.

После ночного разговора с хозяином, секретарь не терял времени даром. Уже поутру он осторожно разузнал у весьма сомнительной личности из своих знакомых в Иноземной слободе, как найти подходящих исполнителей для наказания искусного во владении оружием недруга. Он уклонялся от уточнений, какое наказание подразумевалось. Но знакомый, казалось, догадался и за небольшое вознаграждение посоветовал ему обратиться к дельцу по кличке Барон, объяснив, когда и где на него можно выйти, и даже тремя строчками написал подобие письма за своей подписью, в котором указал, что его подателю можно доверять. И вот теперь он сидел напротив дьяка в неопрятном маленьком помещении с низким прокопчённым потолком, а между ними был лишь грязный и грубый стол. Скудная обстановка как бы говорила, помещение это используется не для проживания, а исключительно для всяких скрытных встреч, подобных той, что происходила сейчас. Кроме стола, в пределах четырёх тёмных бревенчатых стен умещались две лавки и окованный чёрным железом сундучок в углу, справа от коричневого сапога Барона. Сам Барон сидел возле низкого замызганного окна, изредка бросал в него небрежные взгляды на проход к городскому рынку, на разноплемённую и пёструю суету. Немца так и подмывало глянуть туда же, но он не решался оторваться глазами от перстня дьяка, пока обсуждались, сначала намёками, затем откровеннее, условия сделки.