– Сшибу! – с бодрым выкриком предупредил кого‑то кучер.

Лошади стали замедлять бег, как если бы он резко натянул поводья, и иезуит высунулся наружу, глянуть, что происходит. В двухстах шагах впереди уже виделась небольшая площадь перед западными воротами, которые охраняли солдат и унтер‑офицер, – только выезжай к ней и кати из Нарвы хоть на все четыре стороны. Но двое безобразно пьяных мастеровых придерживали друг друга посреди узкой улицы и не желали отойти в сторону.

– Тпру! – грубо заорал чернявый мастеровой, отпустил приятеля и ухватился за удила передней лошади, вынуждая её остановиться, остановить других лошадей и карету.

Замершая карета перегородила улицу напротив полуподвальной харчевни.

– Ты куда прёшь?! – протрезвел второй мастеровой, с угрозой показывая жилистый кулак растерянному кучеру. – Вот я сейчас поговорю с твоим хозяином!

Почувствовав неладное, кучер предпочёл не вмешиваться ни словом, ни кнутом. Второй мастеровой заглянул в карету, зачем‑то рывком открыл дверцу.

– Прошу! – без тени опьянения указал он ксендзу на ступеньки каменного спуска, ведущего прямо к двери харчевни.

У ксендза от дурных предчувствий язык прилип к гортани. Он невольно подчинился, стараясь не ухудшать своего двусмысленного положения духовника графини, который подозрительным образом уезжает без неё в её карете. Готовый решительно отказываться от какого‑либо отношения к спрятанному в сутане письму, письму к польскому королю с сообщением об отправляемых из Нарвы войсках, он выбрался наружу, всё же надеясь на какое‑то заблуждение, которое сейчас же и прояснится.

– Я протестую! Я лицо духовное! – сдержанно зашумел он у порога входа, когда перед ним открылась дверь, а с ней и неизвестность, которая его ожидала внутри харчевни.

Иезуит поперхнулся своим протестом, когда рассмотрел, кто был в глубине просторного помещения. Оно бледно освещалось единственным полуподвальным окном, загороженным стоящей на мостовой каретой. Карета тронулась, покатила по улице, и в помещении стало заметно светлее. Сомнений не оставалось. Капитан Лёвенхаупт в пасторском одеянии по‑хозяйски откинулся на спинку деревянного стула с подлокотниками, сидел во главе длинного стола. А по бокам от него вытягивались двое бравых драгун, которые серьёзным видом словно предупреждали, что пастору лучше не перечить. Все трое казались завоевателями, от которых из харчевни бежало всё живое, за исключением разве что самого хозяина за стойкой, да и хозяин остался потому только, что ему не позволили этого сделать.

– Вы меня помните, святой отец? – полюбопытствовал наконец Лёвенхаупт, и голос его отразился от потолочных сводов.

Ксендз повёл головой, как будто ему мешал дышать тугой воротник и неохотно признался:

– Трудно забыть того, кто сатаной падает на крышу кареты.

– Прекрасно, – ничуть не обиделся Лёвенхаупт. Он встал, легко вышел из‑за стола, с выправкой потомственного военного приблизился к иезуиту. – Надеюсь, мне не надо объяснять, что вы мой гость?

В данных обстоятельствах ксендз предпочёл отмалчиваться при таких вопросах. Лёвенхаупт кивнул с удовлетворением, будто получил заверения в самой высокой благодарности.

– Давайте же покажем остальным, – он окинул взором драгун и мастерового у порога, – что иезуит и протестантский пастор могут быть добрыми приятелями.

Слышно было, что, совершив объезд ближайших домов, карета вернулась и остановилась в переулке. Это немного успокоило иезуита. И он позволил капитану подхватить себя под локоть, провести через вытянутый зал харчевни, заставленный грубо сколоченными лавками, стульями и столами. Лёвенхаупт открыл прочную боковую дверь, и комната, в которую они вошли, оказалась совсем непохожей на общий зал. Она была уютной, прибранной и лучше освещённой дневным светом по причине довольно высокого, прорубленного до самого потолка окна, за которым продолжалась та же улица, что виделась из окна зала. Свет с улицы падал на единственный дубовый стол посредине комнаты, и стол этот едва не ломился от яств, против которых не нашлись бы возражения у самого избалованного гурмана. Жареные и варёные мясо и рыба, баночки с приправами, соленья с первой весенней зеленью, всё это брало в кольца осады графины с красным вином и водками разных оттенков, настоянных на разных ягодах. А возле стола, будто степенно поджидая вошедших, стояли три прочных, с резными спинками дубовых кресла. При виде такого изобилия еды ксендз сглотнул слюну и не стал дожидаться более настойчивого предложения капитана, опустился спиной к окну в кресло, указанное ему рукой Лёвенхаупта. Сам капитан сел в то, напротив которого была дверь. Он сначала налил водки из графина в стопку против правой руки ксендза, затем в свою стопку.

– Анисовая, – пояснил он с выражением неожиданного оживления на серьёзном белобрысом и длинноносом лице. – Любимая водка великого царя Ивана Грозного. Того самого, который построил неприступную крепость на острове.

– Я знаю, – буркнул иезуит.

Глаза его жадно блуждали по блюдам и выпивке, и как будто сами по себе просили, чтобы предисловие было кратким. Однако капитан никуда не спешил и согласно качнул непокрытой головой.

– Вы это прекрасно знаете и без моих объяснений, – сказал он. – Но мне нужно как‑то начать разговор. Так вот, если бы ни русская Великая Смута, шведы бы никогда не захватили ни крепость, ни этого города. – Он поднял стопку, побуждая иезуита поднять свою. – И моя скромная задача – уберечь данный край от возвращения его русским царям.

Он не пригубил водки, вернул стопку на стол, жёстким пронзительным взглядом заставил опустить свою и ксендза.

– Трудная задача, – ожесточаясь такой пыткой, желчно заметил иезуит, – учитывая безумную политику вашего короля. Зачем ему война в Польше? Он хочет воспользоваться польской Великой Смутой, как его предшественники русской? А проиграет всё!

– Не простая задача, – согласился Лёвенхаупт. Он, казалось, охотно повторял чужие слова и мысли. – Всегда приходится рисковать. Когда‑то литовский Великий князь подарил своей невесте и Польше огромный кусок древних русских земель, значительно больший, чем сама Польша. А сейчас этот украинский кусок застрял у неё в горле. Но ни ваш король, ни ваш сенат и сейм, ни графиня, ни вы, не хотите признать этого. Наоборот, готовы поставить на кон всё, даже судьбу государства, только бы его сохранить. Разве не так?

Замечание было справедливым, и иезуит предпочёл не продолжать болезненную тему, которая отдалит их от начала трапезы.

– Мы кого‑то ждём? – наконец догадался он о причине, по какой стояло третье кресло.

– Да, – подтвердил Лёвенхаупт.

– И кто это? Графиня? Комендант?

– Не гадайте, – посоветовал Лёвенхаупт. – Угадать никак не получится. Пока это маленькая тайна. Он появится в это окно, – показав на источник света за спиной ксендза, капитан заставил его грузно повернуть голову на толстой шее. – Да, он появится через это самое окно, когда узнает, что вы мой гость.

Иезуит был озадачен, хмурился и терялся в догадках

– Почему же не войдёт в дверь?

– Там достаточно моих людей. А это мои лучшие люди. Не посмеет.

Лёвенхаупт выказывал гордую самонадеянность, но на всякий случай опустил левую руку под стол, проверил, там ли три пистолета, надёжно устроенные в кожаных гнёздах, которые он собственноручно прибил к низу столешницы.

– Не посмеет, – повторил он спокойнее. – Но не мучить же себя и вас голодом? Он может и задержаться.

И капитан ножом отрезал себе ляжку жареного поросёнка. Ксёндз оживился, потянулся к тому же поросёнку, отбросив глупую игру в достоинство перед непримиримым врагом, без дальнейших препирательств оставляя её военным.

Капитан Лёвенхаупт оказался прав. Пущенные по всей Нарве слухи о насильственной задержке кареты польской графини и бывшего в ней иезуита меньше чем за час достигли ушей Удачи, подтолкнули его к определённым действиям. Походив по улицам в поисках знакомой кареты, он обнаружил её в переулке, недалеко от западных городских ворот. Как раз возле этого переулка трое моряков торгового судна поднялись от входа в харчевню, в разговоре гадая одновременно и с досадой и с любопытством о причинах, по которым хорошо известная им харчевня оказалась закрытой и в ней безвылазно засели какие‑то мастеровые и драгуны. Беспечной походкой Удача прошёлся мимо этой харчевни и вскользь заглянул в оба окна полуподвального заведения. В отдельном помещении за большим окном узнал спину иезуита, а так же сидящего вполоборота Лёвенхаупта.