Доктор Акоста также был приглашен на этот совет. По обычаю того времени, совет собрался только спустя несколько недель после того, как было объявлено о его созыве. Кое‑кого из приглашенных не было в Кордове; другие должны были приехать из Севильи.
Доктор беседовал о предстоящем собрании со своим соседом, каноником собора и ученым, который также должен был там присутствовать. Каноник, в отличие от прославленного врача, не был склонен к изучению астрологии и алхимии и не слишком интересовался морскими делами. Он был известен как богослов, и его пригласили потому, что богословие в те времена было основной наукой и ни одно ученое собрание не имело должного веса, если эта наука не была там представлена. Он знал почти все, что великие люди прошлых веков писали о божеском и человеческом. Домогательства маэстре Кристобаля заставили его пересмотреть многотомный труд одного испанского автора, Раймунда Луллия, с острова Майорки, которого многие называли «ясновидящим доктором» оттого, что он умел предвидеть и понимать будущее с проницательностью, казавшейся колдовской.
Акоста узнал от него, что говорил Раймунд Луллий два века тому назад о морских приливах. Исходя из того, что земля имеет круглую форму, он представлял себе изгиб океана как огромный водный мост. Этот мост опирается на два устоя или массива. Один из них – Европа. Несомненно, на противоположном конце океана должна быть какая‑то страна, какой‑то мир, и приливы объясняются двойным сопротивлением этих материков: известного и неизвестного.
Высказывания «ясновидящего доктора» заставили каноника призадуматься и внимательно отнестись к тому, что скажет этот морской бродяга, этот новый ясновидящий.
Поразмыслив, Акоста покачал головой в знак отрицания. Может быть, то, что говорил Луллий, правда, и действительно существует эта таинственная земля, незримая опора морской дуги с ее приливами и отливами; но в таком случае это какая‑то новая земля, мир, никому до сих пор не известный, а не Азия; это было бы невозможно. Владения Великого Хана расположены гораздо дальше на запад, чем думает этот одержимый, упорный в своих стремлениях, но получивший образование наспех и кое‑как.
Маэстре Кристобаль жил неподалеку от дома Габриэля Акосты, на постоялом дворе, называвшемся «Три волхва», как значилось на бросавшейся в глаза вывеске, на которой были изображены три царя из евангельской легенды. Но вся Кордова называла его просто домом Буэносвиноса. Дверь дома была стрельчатой, из тесаного камня – память о первых годах завоевания страны христианскими, королями. Капители и колонки, остроконечная арка и родовые гербы первого владельца этого здания, превращенного теперь в постоялый двор, были покрыты толстым слоем извести, так же как стены и оконные проемы, ибо Антон Буэносвинос ежегодно заботился о наружной побелке своего заведения. Чисто было только здесь. Сразу за дверью нога ступала на плотный настил из соломы и конского навоза, который покрывал не только весь пол конюшен, занимавших нижний этаж здания, но лежал также и на главном дворе и в воротах, вплоть до самой улицы.
Этот двор служил пристанищем для погонщиков, конюхов, посыльных и неимущих путешественников, для всех, кто приезжал верхом или пригонял стадо. Постояльцам надо было только подняться на несколько ступенек слева от двора, чтобы оказаться в самой большой комнате заезжего дома, служившей столовой.
В очаге всегда пылали дрова и кипели горшки. Дым, казалось, отгонял мух, хозяйничавших в остальной части дома и беспрерывно размножавшихся в благодатном темном, гудящем от них навозе на дворе и в конюшнях; но они тут же появлялись снова, привлеченные запахом блюд, расставленных на большом столе посреди комнаты, а также вкусным жиром разнообразных свиных колбас я окороков и многочисленных ломтей свиного сала, похожих на белые жилеты, – словом, всем, что было подвешено для постепенной просушки к потолку или к навесу над очагом.
Маэстре Кристобаль занимал каморку на последнем этаже, куда свет проникал через единственное окошко, выходящее на крышу, да еще через дверь, которая вела на вторую галерею двора – деревянный, грубо сколоченный балкон, выкрашенный в серый цвет.
Антон Буэносвинос, получивший свое прозвище еще при жизни отца за то, что его постоялый двор славился своим винным погребом и виноградниками,[63] закупленными хозяином в окрестностях Кордовы, величал капитаном того, кого все остальные звали просто маэстре Кристобалем, так как считал, что это придает больше блеска его заведению.
Сперва он относился к своему постояльцу просто равнодушно, и тот факт, что его привел местный житель, генуээзский купец, служил как бы поручительством за него. Но когда оказалось, что он – слуга Мединасели (а в те времена слугой вельможи считался каждый, кто жил на его счет) и что он находится в дружеских отношениях со знаменитым врачом Акостой, постоялец сразу поднялся в глазах трактирщика, который и без того не сомневался в том, что получит от него по счету. Когда же Колон наконец был принят великим кардиналом и королевской четой, трактирщик решил, что это человек, претерпевший некоторые удары судьбы, но все же достойный всяческого уважения. Ничуть не стараясь чем‑нибудь скрасить его пребывание в этом доме, разве только изредка угощая его стаканом своего любимого вина, трактирщик всячески ублажал его льстивыми речами.
– Капитан, когда король и королева дадут вашей милости корабли, которые вы у них просите, я уж поеду с вами вместе, чтобы поглядеть на сеньора Великого Хана Татарии да привезти оттуда пару бурдюков с золотом!
На самом же деле он думал об этом путешествии не более, чем о переходе в мусульманскую веру.
На улицах Кордовы, где разгуливали молодые идальго, сопровождавшие королевский двор в его странствиях, и солдаты, собиравшиеся в новый поход против мавров, маэстре Кристобаль бросался в глаза своей внешностью и вскоре стал широко известен. Почти все эти люди носили дорогую одежду, металлические цепи или разноцветные четки на шее, золоченые шпаги и шпоры, пышные перья на шляпах, расшитые бисером камзолы и пояса; насмехаясь над бедностью этого просителя, над его чистым, но поношенным платьем, они прозвали его Человеком в рваном плаще.
Самые молодые из них с заносчивостью, свойственной их возрасту, считали его планы путешествия через таинственный океан бредом сумасшедшего, хотя имели о них самое туманное представление.
Казначей Кинтанилья и другие покровители нередко приглашали его к столу, но чтобы удовлетворить свои потребности, ему приходилось работать в те часы, когда он не был занят беседами о своих планах. Он не только продавал печатные издания придворным или монахам, приходившим на аудиенцию к королю и королеве, но еще, кроме того, рисовал морские карты.
Способность к этому последнему ремеслу пробудила в нем тщеславие художника, и он говорил об этом, как о чем‑то отличающем его от всех прочих смертных, из которых почти никому это не было дано; ему, по всей вероятности, было неизвестно, что в Каталонии и на Майорке картографией занимались уже за два века до того. И много лет спустя он все еще смотрел на эту способность как на сверхъестественный божий дар и писал королеве Исабеле: «В морском деле бог щедро одарил меня; он дал мне все, что требуется в области астрологии, а также геометрии и арифметики, вложил мне в душу и в руки умение изображать земной шар, а на нем все города, реки и горы, острова и гавани, все на своих местах».
Зарабатывая себе на жизнь, маэстре Кристобаль рисовал карты иногда в своей каморке, если приток путешественников был большим, иногда в столовой гостиницы, если там бывало посвободнее в зимние месяцы. Он чертил морские карты, охватывающие только Средиземное море и его острова, и продавал их испанским капитанам, которые по распоряжению Мельчора Мальдонадо направлялись в Неаполь вдоль западных берегов Италии. Когда у него не было срочных заказов, он рисовал для собственного удовольствия карту мира на большом куске холста, надеясь продать ее какому‑нибудь вельможе, и воспроизводил на ней все, что когда‑либо видел в Португалии на Других картах, срисованных, в свою очередь, с карт, составленных картографами различных стран, жившими при дворе инфанта дона Энрике.