Пинсоны, остававшиеся на суше, заговорили с Мартином Алонсо о его соглашении с иностранцем, полагая, что условия его, несомненно, закреплены на бумаге.

– У меня есть его слово, и этого с меня довольно, – сказал им андалусский капитан. – Для моряков, которые по‑братски идут в этот поход, глядя в лицо смерти, большего не нужно. В море слово человека весит больше, чем на земле. Бумаги хороши для крестьян и низкого люда.

Когда недостающие полмиллиона были получены, не оставалось больше никаких препятствий к окончательной подготовке флотилии.

Экипаж всех судов был налицо.

Мартин Алонсо со свойственным ему шутливым добродушием велел писцу занести в список двух иностранцев, англичанина и ирландца, бродяжничавших в портах Палоса и Уэльвы. Возможно, что их высадили там на берег за неповиновение, или же они сами сбежали с корабля, где с ними жестоко обращались. Они служили на разных судах и сошлись в этой чужой стране, но попеременно то дружили, то дрались.

Золотистое вино Андалусии удерживало их на этих берегах. В портовых тавернах всегда находились андалусские моряки, которые рады были напоить их и посмеяться их почти непонятной болтовне, только изредка разбирая кое‑какие исковерканные испанские слова.

Англичанин и ирландец оставались друзьями, пока терпели голод и жажду. Общая бедность роднила их. Стоило им выпить, они становились врагами и начинали дубасить друг друга на потеху угощавшим их матросам. Имя англичанина на испанский лад звучало как Тальярте де Лахес, ирландца – Гильермо Ирес де Гальвей.

Не раз после драки им приходилось ночевать в тюрьме Палоса, но всегда находился какой‑нибудь почтенный горожанин, который брал их на поруки и возвращал им свободу. Оба они пользовались широкой известностью, и все моряки весело и добродушно покровительствовали им. Восхищенные горками золота и серебра, сверкавшими на столе для записи, привлеченные смертельной опасностью путешествия, которое обеспечивало славу смельчакам, они стали упорно предлагать себя в качестве матросов. Диэго де Арана, уже приступивший к обязанностям старшего альгвасила, пригрозил им и, увидев, что они все еще настаивают на своем, схватился было за шпагу. Ему казалось смехотворным желание этих портовых оборванцев втереться в общество порядочных людей.

Пинсон, человек добросердечный, всегда склонный защищать угнетенных, взял их наконец под защиту, сдавшись на их упорные просьбы. Он выступил как поручитель за англичанина и ирландца. Пусть писец выдаст им, как полагается, деньги вперед. В морском деле они разбираются не хуже, чем лучшие моряки Палоса, и он уверен, что они не сбегут с деньгами, пока флотилия не снимется с якоря. Так англичанин с Ирландцем попали в список и получили по четыре тысячи мараведи в счет будущего жалования.

Теперь Колон нередко по вечерам спускался в Палое, чтобы присутствовать вместе с Мартином Алонсо на беседах в доме Перо Васкеса. Старый шкипер вновь и вновь рассказывал о своем плавании тридцатилетней давности к Травянистому морю и уговаривал будущих путешественников рассекать траву носом своих судов и бесстрашно продолжать свой путь.

Пинсон вспоминал все острова, которые, по предположению мореплавателей и космографов, были разбросаны по океанской пустыне и нанесены ими на карту: Антилия – остров Семи Городов – и еще более таинственный остров, прозванный Рука Сатаны.

Дон Кристобаль, припоминая все, что слышал в свое время от доктора Акосты, рассказывал о путешествиях самых древних исследователей Моря Тьмы.

Восемь лиссабонских мавров, братья Альмагруринуш, задолго до 1147 года – года изгнания мавров из этого города – собрали средства для дальнего плавания, «положив не возвращаться, пока не доплывут до границ Моря Тьмы». Так открыли они остров Горьких Баранов и остров Красных Людей и были затем вынуждены вернуться в Лиссабон, так как припасы у них кончились, а мясо баранов на открытых ими землях было несъедобным. Что касается «красных людей», то они были высокого роста, с красноватой кожей и волосами, «не густыми, но длинными до плеч»; судя по этим признакам, многие спустя несколько веков предполагали, что братья Альмагруринуш, очевидно, пристали к какому‑нибудь из восточных островов Америки.

В то же самое время, когда география арабов создавала земли на Море Тьмы, легенды христиан рассыпали но нему не менее чудесные острова, один из которых был всем известен под названием острова Семи Городов. Но больше всего воображение моряков занимал в течение неких веков остров Святого Брандана, или Святого Борондона, остров‑призрак, который видели все, но на который никому не удавалось ступить, Святой Брандан, шотландский аббат VI века, под началом которого жило три тысячи монахов, пустился в путь по океану вместе со своим учеником, святым Макловием, на поиски островов, обладающих всеми прелестями рая и населенных неверными. Однажды во время этого плавания, в рождественский день, святой стал молить бога, чтобы тот помог ему открыть землю, где он мог бы высадиться и отслужить мессу с подобающим торжеством, и тотчас же из морской пены, которую вздымала его галера, появился остров. Когда же богослужение было окончено и святой Брандан вернулся на корабль со своими приверженцами, остров немедленно погрузился в воду. Это был гигантский кит, который по божьему велению послужил этой цели.

После многолетних скитаний по океану они высадились на каком‑то острове, где нашли в склепе труп великана. Святые монахи воскресили его и повели с ним занимательную беседу, причем он оказался таким рассудительным и образованным, что они в конце концов обратили его в христианство. Но через две недели великану наскучила жизнь: он стал жаждать смерти, чтобы насладиться преимуществом своей новой веры и попасть на небо, и со всей учтивостью попросил разрешения умереть вторично, а святые не смогли отклонить столь разумной просьбы. И вот с тех пор ни одному смертному не удавалось проникнуть на остров Святого Брандана. Хоть некоторые моряки с Канарских островов и подходили к нему совсем близко, а иным даже удавалось привязать свое суденышко к какому‑нибудь дереву возле устья, среди занесенных песком обломков кораблей, но каждый раз либо буря, либо землетрясение отбрасывали их далеко от этого острова, и больше они уже не могли найти к нему пути.

Колон, желая лично присутствовать при всех приготовлениях к отплытию своей флотилии и почаще бывать на этих вечерних сборищах моряков, нередко проводил ночь на корме «Маригаланте».

Это старинное название судна было ему не по вкусу. Он находил его слишком легкомысленным для предстоявшего ему путешествия. Оно вызывало представление о тех Мариях легкого поведения, которые поджидают в порту прибытия моряков с туго набитым кошельком, измученных монашеским целомудрием после блужданий по морским просторам.

Однажды он распорядился стереть это название с кормы, и судно «Маригаланте» стало «Санта Марией».

– Так будет лучше, сеньор Мартин Алонсо, – важно сказал Колон, – наше путешествие – дело серьезное, и мы должны избегать всего, что может показаться греховным или малопристойным.

Пинсон все продолжал оплачивать своими или, может быть, чужими деньгами последние расходы по снаряжению экспедиции.

Это путешествие, которое частично взяла на себя королевская чета, в последние дни стало общенародным делом. Оно как бы служило примером для других путешествий к новым землям, которые в последующие годы стали такими многочисленными и которые всегда являлись общим делом, делом народных масс, делом всего испанского народа; короли же оставляли за собой санкцию нач эти путешествия и право на пятую часть всех доходов с них. То были путешествия, полные мечтаний, героизма и смертельных опасностей, путешествия, благодаря которым в течение полувека был открыт и колонизован целый новый мир, большая часть Америки, которую потом те же короли постыднейшим образом эксплуатировали и в конце концов потеряли.

Глава III

«Во имя господа… поднимай паруса!»

Среди различных приверженцев Колона, которые постепенно начинали вертеться вокруг него, стараясь вобрать в себя хотя бы частицу значительности этого важного лица – верховного капитана флотилии, был человек, обращавший на себя внимание наглой кичливостью, с которой он держался с низшими, и подобострастием, которым он окружал Колона, называя его не иначе как «сеньор мой адмирал».