Между тем женщины на берегу, распростершись на песке и воздев кверху руки, обращались к этим божественным существам с мольбою сойти на землю. Но адмирал думал только о том, как бы отыскать селение с каменными домами, какой‑нибудь след цивилизованной жизни, который мог бы служить доказательством близости богатых царств Великого Хана или не менее роскошного Сипанго с золотыми кровлями. Но он нашел лишь обширную отмель с высокими скалами, окружавшими большую часть этого острова, и несколько бойо, или, иначе говоря, хижин, спрятавшихся между деревьями, поразившими мореплавателей своим необыкновенным обликом: они были свежими и зелеными, несмотря на середину октября, и походили на деревья Кастилии в апреле или мае.

Колон не пожелал дальше задерживаться на острове Гуанаани, переименованном им в Сан Сальвадор. Он жаждал ознакомиться с близлежащими островами. Но прежде чем поднять ровно в полдень свои паруса, он схватил семерых местных жителей, с тем чтобы они, живя на его кораблях, научились испанским словам и разъяснили, в свою очередь, значение некоторых слов своего языка наиболее смышленым из моряков.

Он испытывал настоятельную необходимость проникнуть в великую тайну новооткрытых земель, добиться того, чтобы эти меднолицые люди, умевшие изъясняться лишь при помощи жестов или непонятных слов, указали ему с полной определенностью, откуда они берут золото и какого курса должно держаться, отправляясь за ним, его кораблям.

Он был глубоко убежден, что остров Сипанго находится где‑то совсем поблизости. И нужно было во что бы то ни стало его найти.

Часть ТРЕТЬЯ

Убогий рай

Глава I

В которой рассказывается, как адмирал плыл среди неизменно прекрасных, но сулящих мало выгоды островов, как между ним и Пинсоном возникла вражда и как по достижении материковой земли, подвластной Великому Хану, он отправил к последнему двух послов с письмом, написанным по‑латыни.

Флотилия плыла уже две недели среди весьма многочисленных островов Дунайского архипелага. Колон бегло обследовал эти земли, горя желанием поскорей найти золото или, по крайней мере, следы роскошной цивилизации подвластного Великому Хану царства.

Второй остров, который адмирал посетил, он назвал Санта Мария де ла Консепсион, выражая тем самым свою благодарность деве Марии, избавившей его от бурь на море и болезней на кораблях. Третий остров он назвал Фернандиной в честь короля, чьи приближенные оказали адмиралу столь бесценную помощь. Четвертый он назвал Исабелой, свидетельствуя этим свою признательность королеве. Но, плывя от острова к острову, он не встречал ничего достойного внимания, кроме свойственной этим островам роскошной растительности и райского простодушия их обитателей.

Нагота туземцев и бедность их образа жизни плохо вязались с теми иллюзиями, которые внушило адмиралу чтение Марко Поло и Мандевиля. Ничто не указывало на близость властителя обширнейшего Китая, «Царя царей», восседавшего на усыпанном алмазами троне, под балдахином с жемчужною бахромою, И ни на одном из этих бесчисленных островов не было гор Офира,[86] таивших в чреве своем залежи золота, добывать которое посылал когда‑то свои корабли царь Соломон.

Единственное, в чем, по мере ознакомления с новыми землями, отмечался бесспорный, хоть и едва заметный прогресс – это орудия, которыми пользовались туземцы, и, кроме того, их нравы. У Фернандины Колон встретил в открытом море индейца, который в одиночку плыл на своем каноэ; во внутренних частях того же самого острова он впервые увидел гамак и другие произведения человеческого труда, представлявшие собою изделия различного рода, сделанные с большим искусством.

На острове Самоэто, который он окрестил Исабелой, воздух был до того сладостен и напоен благоуханиями, источаемыми цветущими рощами и смешанными с соленым запахом океана, что адмирал не мог не поддаться очарованию этой девственной и чистой природы и оставил на время свою навязчивую мысль о золоте.

Два противоположных чувства боролись в душе этого человека, сложного и раздираемого несовместимыми желаниями. Как поэт он восхищался красотами открытого им земного рая; как купец он смотрел с презрением на убожество этого рая и ломал себе голову, каким способом извлечь самое лучшее из того, что заключал в себе этот рай при всей его бедности.

Он допускал, что кротость и даже трусость туземцев – это, бесспорно, преимущество, сулящее известные выгоды. На первом острове они доверчиво подходили к нему и его спутникам. В дальнейшем, на других островах, те же туземцы, вследствие необъяснимой, но естественной для людей, не способных логично рассуждать, паники, бежали от чужеземцев, бросая на произвол судьбы свои хижины и прячась в лесах. Десятка людей его экипажа было совершенно достаточно, чтобы властвовать над этими островами, насчитывавшими, быть может, тысячи обитателей.

И тут этому мистически настроенному поэту, который жаждал, однако, обогатиться, впервые пришла в голову мысль о возможности возместить отсутствие золота путем обращения в рабство части местных жителей, погрузки новообращенных рабов на корабли и продажи их в Испании, что со временем могло стать великолепным и верным коммерческим предприятием.

При этом первоначальном обследовании адмиралу приходилось преодолевать неимоверные трудности, которые создавала всякая попытка объясниться с туземцами. Эти последние были склонны к преувеличениям, к тому, чтобы утвердительно отвечать на всякий вопрос, не удивляться решительно никакому предмету, что бы им ни показывали, и заявлять, что то же самое есть и на их собственных землях, но не здесь, а где‑то далеко, в вымышленной стране, которую они помещали в различных точках горизонта, по своему произволу. Когда Колон показал жителям островов Консепсион и Фернандины золотую монету, они преспокойным образом дали понять ему знаками, что и у некоторых их соплеменников тоже бывает на руках и на ногах множество золотых браслетов. Но всякий раз это были люди какого‑то расположенного поблизости острова, но только не того, на котором они обитали; и Колон кончал разговор с ними тем, что с грустью в голосе отмечал:

– Я отлично знаю, что все сказанное ими – пустые бредни и что они говорили об этом лишь для того, чтобы поскорей отвязаться от нас.

Часть туземцев, взятых адмиралом в Сан Сальвадоре, и человек, встреченный им в каноэ на море, бежали с кораблей, бросившись в воду и добравшись до берега вплавь, как только матросы несколько ослабили свой надзор за ними.

Еще один туземец, настигнутый испанцами также в каноэ, бросился в воду, чтобы избежать плена; когда моряки все же поймали его, адмирал велел доставить его на борт флагманского корабля, где его всячески обласкали, как ласкают перепуганного насмерть зверька. Колон приказал надеть ему на голову красный колпак, на руку – зеленые стеклянные бусы и подвесить к ушам две пары блестящих бубенчиков. Обрядив его таким образом наподобие арлекина, адмирал отослал его на берег, чтобы он оповестил своих нагих соплеменников о доброте белых людей и показал роскошные вещи, привезенные ими с собой в качестве подарков островитянам.

На Колона производила глубокое впечатление красота бесчисленных островов, среди которых он плыл, нигде не задерживаясь и определяя издали, на глаз, есть ли надежда найти на них золото. Все они были зеленые и плодородные, всюду был сладостный, благоухающий воздух, всюду – вечно синее небо и у берегов – утесы темного цвета, похожие на слоновью кожу, а у подножия этих утесов – застывшее, как стекло, лучезарное и глубокое море с океанской фауной, приводившей в изумление адмирала.

«Здесь, – писал он в своей тетради, – водятся рыбы, настолько отличающиеся от наших, что прямо диву даешься. Есть тут рыбы, похожие на петуха, самых чистых, каких только можно найти на свете, цветов – синего, желтого, красного, и краски эти настолько ярки, что нет человека, который не изумлялся бы и не радовался им. Встречаются тут и киты. Что же до тварей земных, то я не видал ни одной, решительно ни одной, если не считать попугаев и ящериц. Ни овец, ни коз, никаких других животных я не видал ни разу».