В соответствии со своей химерической географией Колон присвоил туземцам одно общее родовое название. Эти вновь открытые земли, расположенные на восточной оконечности Азии, были Индией, ибо на протяжении многих веков считалось, что Индия и оконечность Азии – это одно и то же. Именно по этой причине медпокожие кроткие люди, населявшие этот чудесный, но нищий рай, были названы им индейцами, сохранив за собой навсегда как имя, данное им на крестинах истории, это бессмысленное и неправильное название, тогда как подлинные индийцы Азии стали впоследствии именоваться, во избежание путаницы, индостанцами или индусами.

Три Корабля плыли вдоль побережья Кубы, задерживаясь в бухтах и устьях больших рек – там, где замечалось скопление хижин. Корабельные лодки добирались до этих поселков, чтобы добыть «языка», и матросы иной раз встречали индейцев, с которыми можно было поговорить, тогда как в других местах все население – мужчины, женщины и малые дети – покидало свои жилища, бросая их в страхе перед белыми. Эти хижины были гораздо больше и просторнее тех, которые встречались на первых островах открытого Колоном архипелага, и он утверждал, что, по мере приближения к материку, постройки будут становиться все лучше. Жилища индейцев были похожи на альфанеки – так называют в Испании солдатские боевые шатры, – и они стояли вразброс, как эти шатры в реале, то есть в боевом лагере, «без всякого намека на улицы или ряды; одно здесь, другое там, между тем как внутри они были весьма чистыми и тщательно выметенными, и убранство их было очень изящным».

Моряки находили в них «статуи или женские фигуры и много голов вроде страшных или потешных масок искусной работы», причем Колон не знал, держали ли здешние жители эти маски в своих жилищах как украшения или же поклонялись им как божествам.

Испанцы встречали здесь «не умеющих лаять собак и диких, совсем недавно прирученных птиц, порхавших и разгуливавших внутри этих огромных хижин с конической крышей, и сети искуснейшей выделки, а также крючки и другие орудия рыбной ловли», что навело Колона на мысль, будто все прибрежные жители – рыбаки, сбывающие свой улов где‑то во внутренних областях, в других, более крупных селениях.

Здесь можно было встретить множество источающих благоухание плодов и деревьев. Птицы большие и малые водились тут также в невиданном изобилии, и стрекотание цикад продолжалось всю ночь напролет.

«Воздух тут сладостен и душист, и он не знойный и не холодный, а, море – гладкое, как река в Севилье, и вода в нем самая подходящая для ловли жемчужин».

Это ничем не нарушаемое спокойствие лазурных вод океана казалось Колону прочным и неизменным: он не видел еще бурь и циклонов Антильского моря.

Отсутствие словесного общения между испанцами и индейцами, захваченными Колоном на первых открытых им островах и, главным образом, на Гуанаани, приводило во время этого путешествия к немалым недоразумениям и создавало множество помех. Когда флотилия огибала как‑то заросший пальмами мыс, названный адмиралом Пальмовым, индейцы, плывшие вместе с Пинсоном на «Пинте», сообщили ему, что за этим мысом должна быть река (теперь – река Максиме), и от нее до Кубы четверо суток пути. На основании этого сообщения сначала Мартин Алонсо, а вслед за ним и Колон решили, что Кубой, очевидно, называется не вся эта страна, а ее столица, а также – что здешний король ведет войну с Великим Ханом, которого индейцы называли Ками, а его резиденцию – Фавой. Таким образом, на основании плохо понятого лепета индейцев было воздвигнуто целое здание глупых и грубых ошибок.

Адмирал немедленно принял решение стать в устье этой реки на якорь и направить отсюда королю этих земель подарки, присовокупив к ним написанное по‑латыни послание, врученное ему испанскими государями в качестве верительных грамот, наделявших его посольскими полномочиями при дворе Великого Хана и других государей Азии, каких он мог еще встретить во время своего путешествия.

Он рассчитывал отправить своим послом к здешнему королю Луиса де Торреса, еврея из Мурсии, переводчика экспедиции, и вместе с ним одного матроса из Айамонте близ Уэльвы, по имени Родриго де Херес. Этот матрос, в отличие от Торреса, не знал языков, но зато обладал большим опытом в посольствах разного рода, ибо он неоднократно принимал участие в плаваниях к берегам Гвинеи и сопровождал своих капитанов, отправлявшихся в глубь страны для ведения переговоров с тамошними царьками в их коралях – скоплениях хижин конической формы, обнесенных со всех сторон палисадом с украшавшими его многочисленными головами убитых врагов. Это было, конечно, отличной подготовкой для того, чтобы отправиться приветствовать Великого Хана в его дворцах из золота и мрамора в Камбалу (Пекин) и в других городах, где жили миллионы людей.

Торрес знал больше, чем Родриго. Он говорил на древнееврейском, языке своих предков, на халдейском и мог даже объясняться малость по‑арабски, – языки, знание которых едва ли могло принести пользу переводчику в Японии или Китае.

Колон предполагал отправиться к Великому Хану сейчас же по возвращении этих послов; он хотел посетить огромные города Китая, который, казалось ему, был где‑то совсем под боком. 1 ноября, после целого дня лавирования, ибо дули неблагоприятные ветры, ему удалось наконец приблизиться к берегу, и он приказал двум лодкам подойти к тому месту, где виднелись дома; но матросы нашли поселок пустым, и хотя они провели в нем немало времени, ни один индеец так и не показался им на глаза.

Лодки ни с чем воззратились к своим кораблям, и, после того как команды их пообедали, снова направились к суше, взяв с собою на этот раз индейца из числа тех, кого обычно использовали при высадке на берег как глашатаев. Индеец, бегая по прибрежному пляжу, принялся громко кричать, призывая спрятавшихся сородичей отбросить всякий страх перед белыми, ибо белые – добрый народ: никто еще не видел от них до сих пор ни малейшего зла, и они отнюдь не подчинены их обидчику и поработителю Великому Хану, мало того – жители островов, которые они посетили, получили от них множество подарков.

Наконец откуда‑то из укрытия вышли двое индейцев. Взяв за руки человека, кожа которого была такого же цвета, как и их собственная, они привели его в хижину, куда собрались наиболее влиятельные и видные мужчины поселка, чтобы послушать его. В результате этого совещания из прикрытий на берегу выплыло шестнадцать битком набитых людьми каноэ, которые направились к трем кораблям.

Туземцы, как всегда, предлагали хлопковую пряжу и всякие безделушки, но моряки были сыты по горло такими подарками, а адмирала интересовало только одно – есть ли тут золото, которое они называли «нукай». Весь остаток этого дня вокруг кораблей сновало множество каноэ, и испанцы тоже безбоязненно высаживались на берег.

С помощью знаков туземцы объяснили – так, по крайней мере, понял их Колон и наиболее влиятельные из его спутников, – что не позже чем через три дня сюда явятся из внутренних областей многочисленные купцы, которые купят у белых все привезенные ими товары и сообщат сведения об их короле, проживающем внутри этой страны на расстоянии четырех дневных переходов отсюда.

Покорность индейцев по отношению к вышедшим из моря белым людям, которые им представлялись всесильными колдунами, их способность к подражанию и изумительная память, позволявшая им повторять вслед за говорящим непонятные им слова, были сочтены адмиралом и его спутниками как отличные задатки для восприятия откровений христианской религии.

Матросы, общаясь с индейцами, произносили, случалось, слова католических молитв, воздев к небу руки, и краснокожие с легкостью заучивали эти молитвы, повторяя их с теми же смиренными жестами и осеняя себя крестным знамением; это позволило Колону прийти к выводу, что они «не исповедуют какой‑либо определенной религии и их без труда можно превратить в добрых христиан».

Язык этих людей был таков же, как на всех остальных островах, и индейцы, взятые Колоном на Гуанаани, хорошо понимали индейцев Кубы. Неудобство, однако, заключалось в том, что ни тем, ни другим не удавалось, за исключением, быть может, нескольких считанных случаев, удовлетворительно объясняться с белыми.