…Григорий только что проснулся и включил свет. Он не помнит, что именно ему снилось, но по тому, как тоскливо сжимается сердце, понимает — снился родной дом. Поймать бы хоть краешек этого сна, снова погрузиться в него и пусть хоть так побывать на родной земле. Он протягивает руку, чтобы снова погасить свет, но тотчас ее отдергивает. Нельзя себя размагничивать. Сними книгу с полки и почитай. Погляди, сколько у тебя добрых утешителей! Григорий ночует в опустевшей квартире Матини. Тот взял с собой только несколько медицинских справочников, несколько новых журналов. За всем остальным он приедет потом. Наслаждайся, Григорий, выбирай любую книгу, — вон их сколько выстроилось на стеллажах. Сможешь ли ты когда-нибудь собрать свою библиотеку? Григорий встает и нежно проводит рукой по корешкам. Вот оно, бессмертие! Навечно зафиксированные в черных строчках тончайшие порывы человеческой души, полет мыслей, надежды, обращение к потомкам. Подлинная материализация личности каждого автора, его вечное присутствие среди живых… Преодолевая искушение почитать что-либо из последних новинок, Григорий останавливает выбор на всемирной истории Шлоссера. Второй том посвящен Германии, это именно то, что нужно. Заглянув в прошлое народа, легче понять его настоящее. Григорий снова ложится и погружается в чтение. Но читать столь солидный трактат, переведенный на итальянский язык, трудно. Мал запас слов. Григорий путается в длинных периодах. Чтобы понять их смысл, приходится напрягать внимание, а если встречается очень длинная фраза, то и перечитывать по нескольку раз. Книга лежит на одеяле обложкой кверху, а мысли Гончаренко уже блуждают далеко от нее, они устремляются вслед за Агнессой, Иренэ и Матини, которые сейчас в пути. Вдруг в памяти всплывает вскользь брошенная фраза друга: «Чуть не забыл, прочтите письмо, которое я оставил в бюваре на столе». Матини не сказал, от кого письмо, а Григорий не успел спросить, в этот момент в комнату влетела Стефания, взволнованная предотъездными хлопотами, и стала требовать, чтобы мужчины помогли ей что-то упаковать… Так и ускользнули эти слова из памяти, а могли и совсем забыться…

Несколько листков почтовой бумаги, исписанных по-немецки. Прочитав обращение, Григорий сразу взглянул на подпись. Лютц! Дорогой Карл! Единственный человек в стае хищников, в которой Григорий оказался, прибыв в Сен-Реми.

«Матини, друг, чертов ты парень, тебе даже невдомек, как я обрадовался, узнав твой адрес! — писал своим размашистым почерком Лютц. — Стоит сейчас передо мной бутылка отличного бренди (по такому поводу, как встреча со старым другом, я разрешил себе подобную роскошь) и два полных бокала. Я понемногу отпиваю из одного и чокаюсь с другим, воображая, что это ты держишь его в руке. Не хватает только твоей печально-иронической улыбки, а она мне вот так необходима в этой собачьей жизни…

Слова толпятся и торопятся, прямо рвутся на бумагу, а я, право, не знаю, с чего и начать. Ведь столько набралось всего с тех пор, как мы в последний раз виделись с тобой. Курт, с которым я встречался, рассказал мне о твоих неприятностях, и я рад, что они кончились, ибо в жизни, где все течет, все изменяется, непоправима и действительно нерушима только смерть. Чтобы задобрить эту отнюдь не таинственную даму, я выпью еще один глоток, как бы в ее честь, а в действительности затем, чтобы легче было написать о нелепой гибели нашего общего друга Генриха фон Гольдринга. Случайно мне в руки попалась паршивенькая газетенка — выпускали ее в одном из лагерей для интернированных немцев — из нее я и узнал, что Генрих был казнен за вооруженное нападение на солдата оккупационных войск. Сообщение официальное, так что сомнению не подлежит. Не стану писать, сколь сильно меня это потрясло. Я очень любил Генриха, хотя, признаюсь, не всегда понимал, что руководит некоторыми его поступками. Но все равно дружба с ним дала мне очень много. И дело не только в этом — всегда обидно и печально, когда в мире становится одним порядочным человеком меньше. Достаточно, ставлю точку, различные затасканные сентенции так и звенят на кончике языка. Лучше, Матини, еще раз выпью с тобой эту рюмку до дна в память о нашем друге.

Наверно, надо рассказать о себе. Если излагать лишь факты и события, в которые уложилась моя жизнь, то их не так уж много. Был интернирован, но вскоре выпустили. Осел в Берлине — в западной его части, потому что именно здесь нашел своего старшего брата, единственного, кто остался в живых из всей нашей семьи. Впрочем, из дома брата пришлось бежать, чтобы не слушать нудных нравоучений добропорядочного бюргера. Теперь я живу как репетитор у одного из своих учеников. Да, я еще не сказал тебе, что преподаю в школе историю молодым балбесам. Зарабатываю не так уж много, но на скромную жизнь хватает. Тем более, что за репетиторство я получаю комнату, стол, и, представь, даже… расположение хозяйки. Итак, у меня есть любовница, которую я не люблю и которая, наверно, не любит меня, а просто бросается в омут, очертя голову, от нечего делать, а может быть, в отместку мужу, который все время разъезжает по разным странам. Противно все это, а порвать не хватает смелости. По-человечески жаль женщину, и очень я привязался к мальчику, ласковому и любознательному. Он увлекается живописью, мечтает стать художником, но отец наверняка не позволит ему, так, по крайней мере, думает Берта.

Вот тебе факты. Ничего особенно страшного вроде бы и нет. А на самом деле есть, Матини, есть! И бессонные ночи, и страх, и полная путаница в мыслях. И тут уж не отделаешься несколькими словами. Скверно мне, Матини, так скверно, что и не скажешь! Поэтому стоит эта бутылка на столе и, признаться, есть еще несколько, припрятанных в тайничках, о которых моя милая хозяйка даже не подозревает. Как-то на аэродроме, возле Сен-Реми, один из наших шутников поймал то ли мышь, то ли крысу, я уже не помню, облил бедного звереныша бензином и пустил бегать по летному полю. А несчастное создание возьми да и прыгни в самолет, да так ловко, что никто этого не заметил. Самолет, конечно, сгорел. То же самое происходит сейчас в Германии. Преступные руки не скупятся на горючее, чтобы поджечь молодые сердца, и это кончится так же, как на аэродроме — живые факелы сожгут все вокруг. Я говорю только о молодежи, потому что соприкасаюсь с ней ближе и больше всего огорчаюсь за нее. Одновременно мучают мысли и о собственной персоне. Ты же знаешь меня — увалень да и только! Если бы кто-то толкал меня в затылок, я, может, поплыл бы против течения, а так только хлопаю руками по воде, не решаясь зайти поглубже. И напрасно мои коллеги поглядывают на меня косо, боец из меня, как из г… пуля, извини за такое сравнение… Эх, милый друг, думал излить тебе душу, а слова, словно кость, застряли в глотке. Может, потому, что я сам еще не пережевал все как следует. Скорее всего так. Поэтому прости за это слюнявое послание. И не думай, что повинна в этом бутылка, которую я успел осушить. Клянусь, нет! Будь здоров и напиши о себе. Посылай письма на Главный почтамт, до востребования, если напишешь на домашний адрес, письмо может попасть не ко мне, а в нежные пальчики фрау Берты. Итак, жду ответа. Обнимаю тебя, друг! Эх, как жаль Генриха, как жаль! Помнишь наши беседы и споры втроем? Еще раз будь здоров! Желаю тебе полный рог изобилия. Фортуна проживает в ваших местах и к тебе, как к соотечественнику, возможно, будет милостивее, чем ко мне.

Твой Карл Лютц».

Медленно, очень медленно складывает Григорий листочки. Бедняжка Карл! Сейчас ему трудно, и это хорошо. Душевная боль, как и всякая боль, сигнал, предупреждение — осторожно, отсюда надвигается опасность! Здоровый организм отвечает на такие сигналы защитной реакцией… Так-то это так, но чтобы мобилизовать защитные силы, чаще всего требуются лекарства. А где он их ищет? В бутылке?

Долго горел свет в кабинете Матини. Григорий бродил по квартире, снова ложился. Раздумья — это такая вещь, что стоит только какой-то мысли засесть в голове…

В пансионате Григория подстерегала неожиданность.