Григорий не заметил, когда Джованна кончила петь. Об этом его оповестил гром аплодисментов. Кланяясь посетителям, девушка глазами ощупывала зал, кого-то разыскивая. Вот она улыбнулась Григорию, направилась к столику, за которым он сидел с Хейендопфом, и устало опустилась на стул.

— Я боялась, что вы уйдете, и я не успею поблагодарить вас за спасение от этого нахала. Если бы не вы…

— Не стоит об этом даже говорить! Это обязанность каждого порядочного человека. Жаль только, что я очень напугал вас… Как он там? — в голосе Григория прозвучало обычное равнодушие, хотя внутренне он весь напрягся.

— Пришел в себя! К счастью, пришел в себя! Я чуть с ума не сошла от страха, пока к нему не вернулось сознание.

У Григория отлегло от сердца.

— Признаться, я тоже волновался. Особенно заметив ваши слезы, — сказал он и тут же отругал себя: глаза Джованны снова повлажнели. Глядя невидящим взглядом в глубину зала, она тихо сказала:

— Я только что узнала, что из моей жизни вычеркнут один близкий мне человек.

Хейендопф, который до сих пор не произнес ни единого слова, а лишь пожирал Джованну глазами, засуетился:

— Расскажите о своей беде! У меня есть связи и влиятельные друзья… Возможно, я сумею вам помочь.

Джованна, все так же глядя в пустоту сквозь пелену слез, протестующе покачала головой:

— Поздно! Теперь ничем не помочь…

Перед самым выходом на сцену ее вызвали к телефону. Звонил Сандро. Он когда-то ухаживал за ней, но девушка сошлась с Паоло и дала ему отставку. Сандро работал в типографии метранпажем, и сегодня голосом, полным злорадства, смакуя каждую фразу, прочитал ей выдержку из только что набранного репортажа. Там сообщалось, что Паоло Петруччио, Эрнесто Скарпа и Пьетро Корви задержаны где-то на севере Италии по подозрению в убийстве какого-то неизвестного типа. Джованна вспомнила утро, когда три приятеля прятались у нее в комнате, и поняла — все это правда. Она давно уже видела, что Паоло живет какой-то скрытой от нее жизнью, но цеплялась за его снисходительную любовь, как утопающий за соломинку. И вот соломинка переломилась. Почувствовав, что горло девушки перехватывают рыдания, Сандро еще прибавил, что с особой радостью собственноручно пришлет ей утреннюю газету.

Джованна стояла у аппарата, прижимая к груди уже немую трубку, и плакала. Паоло… Все-таки Паоло по-своему любил ее. В этом хищном мире, где каждый готов перегрызть друг другу глотку, он был для нее пусть шаткой, но опорой. Любила ли она его? Она и сама теперь не знала. Скорее всего, ей больно вырвать с корнем надежды, которые она возлагала на него… И сегодня, когда навсегда надо было расстаться с мечтой о замужестве, Джованна казалась себе маленькой, слабой и беззащитной в этом жадном и немилосердном мире.

«Фу, как кружится голова… это от коньяка… А куда подевался тот симпатичный? Ах да, у него дела, он ушел… Тоже ушел из ее жизни, как и Паоло… Паоло… как же быть теперь? Жить, как живут другие, продавая себя? А чем ты лучше их?.. Куда же делся ее спаситель? Ага, ушел… А этот второй что-то болтает и болтает… А, все равно!».

И, почувствовав на своем колене руку Хейендопфа, не сбросила ее…

Над ванной клубился легкий пар, росой оседая на вмонтированное в стену четырехугольное зеркало. Нунке плеснул в воду двойную порцию густого темно-зеленого экстракта, и в комнате запахло разогретой на солнце хвоей.

Этот запах напомнил родное жилище, имение, где поселилась их семья после того, как отец, в чине майора, вышел в отставку. Отставной майор Герман фон Кронне любил лошадей, и при усадьбе была неплохая конюшня. Но все остальные отрасли хозяйства пребывали в полном забвении, и постепенно угодья в имении все уменьшались, пока не стали совсем куцыми. Вскоре остался только кусок поля, который засевали исключительно овсом и викой, основательно запущенный дом, который левым крылом примыкал к сосновому бору, и с десяток лошадей — будущих фаворитов, которых готовили для скачек и дерби. Тренировка и содержание их требовали денег и денег. Из дому стали исчезать картины, фарфор, фамильные драгоценности, полученные матерью в приданое.

Иозеф, по семейной традиции ставший военным и приезжавший домой на короткое время, все больше ощущал распад родного гнезда. Дом теперь мог похвастаться лишь безукоризненной чистотой, и хотя утром, днем и вечером семья собиралась за отлично сервированным столом, еда стала простой и мало чем отличалась от той, которую подавали на «черной половине», где размещались приезжие и очень немногочисленная челядь. С каждым разом уменьшались и суммы, которые отец присылал Иозефу, чтобы тот чувствовал себя на равной ноге с другими офицерами. С деньгами было очень туго. Молодой Кронне ограничивал себя во всем: шил у второразрядных портных, покупал дешевый материал, в то время как его товарищи красовались в мундирах тонкого сукна, посещали театры, рестораны, казино, посылали дамам сердца роскошные букеты и различные ювелирные безделушки. Иозеф любил и одновременно не уважал отца, считал его неудачником, человеком, который ради своих капризов пренебрег интересами семьи и всего рода фон Кронне, когда-то богатого и прославленного. Как хорошо, что дети самого Иозефа никогда не испытывают унижений, выпавших в молодости на долю их отца!

Опустившись по грудь в теплую зеленоватую воду, Иозеф Кронне, он же Нунке, мысленно перенесся в свою уютную берлинскую квартиру, где все дышало достатком, не бьющим в глаза, не требующим дешевого эффекта, но весьма убедительно говорящим о благосостоянии, основа которого не быстро проходящий успех, а солидный счет в банке. Лошади отца так и не вышли в фавориты, а вот конь, на которого поставил Иозеф, вынес его из безвестности провинциального существования на ровную дорогу, неуклонно взбирающуюся вверх. Да, дети Иозефа не будут бедствовать, как бедствовал в молодости он сам… Какими они стали, Гертруда и Ганс? В который уж раз Нунке задумывается над тем, что совершенно не знает своих детей. Да и Берта до неузнаваемости изменилась. Ее письма становятся все суше, и по сути дела сводятся к коротенькому отчету о том, как чувствуют и как ведут себя Ганс и Гертруда. О себе она почти ничего не пишет, даже не упрекает мужа за длительное отсутствие.

От теплой воды тело наполняется сладкой истомой. Он видит жену такой, какой она была в первые дни любви. Чуть пассивной, зато совершенно покорной всем требованиям взыскательного любовника. Собственно говоря, даже хорошо, что страсть не туманит ей рассудок. Такие женщины, как Берта, никогда не переступают границ супружеской верности, потому что неудовлетворенный зов плоти у них приглушен материнским инстинктом.

Нунке мысленно ласкает тело жены, пробуждает к жизни спящие, глубоко спрятанные порывы. После такого перерыва она будет хорошей любовницей. Они смогут повторить свой медовый месяц, кстати, проведенный здесь же, в Италии. Жаль, можно было бы вызвать ее сюда, если б не столь ограниченное время.

Вода в ванне остыла. Нунке долго растирает тело жестким купальным полотенцем. В превосходном настроении он входит в комнату, насвистывая песенку из репертуара Артура Шредера. При воспоминании о том, как ловко партия контрабандных пластинок была переправлена в Россию с помощью его ансамбля, Нунке довольно улыбается. Что не говори, а эту операцию Шульц провел отлично.

С минуты на минуту должен явиться Фред, так они условились на аэродроме. А пока можно полистать газеты. Неторопливым движением Нунке берет верхнюю из пачки, купленной в вестибюле гостиницы. Дебаты! Снова у них дебаты и назревающий правительственный кризис. Тоскующим взглядом Нунке выхватывает из текста отдельные абзацы. Боже мой, какой пышный стиль! Речи все время прерываются выкриками с мест, свистом, бурными аплодисментами и снова свистом. Безумие, действительно безумие. Вот-вот депутаты схлестнутся не в словесном турнире, а прибегнут к таким весомым аргументам, как кулаки. А чем все кончится? Ничем! Поднимется вверх еще один мыльный пузырь, на миг сверкнет всеми цветами радуги и… лопнет. Лопнет, не оставив и следа. Потому что судьбы стран всего мира решаются сейчас не на заседаниях парламентов, а за кулисами.