– Ты великий и милосердный воин, – поморщился он. – Да уж слишком воняешь тухлой рыбой! Поэтому, прости, я не могу позволить тебе распоряжаться моей головой.

Самурай рявкнул и так махнул мечом, что разрубил бы, вероятно, и трёх слонов, окажись они поблизости. Однако откуда взяться слонам на острове Хонсю, в долине Ямато? Единственный слоноголовый Ганеша и тот далеко, в ущелье тенгу.

А Сяку Кэна такие приёмы фехтования разве что забавляли. Бодучая корова, пожалуй, ловчее и опаснее этого надменного самурая. Впрочем, низко и недостойно издеваться над противником, каким бы скотиной он ни был! Постыдно превращать бой в игру.

Сяку Кэн перехватил своё весло обеими руками, как боевой меч тати. Легко увернувшись от очередного глупого наскока, зацепил самурая по руке так, что она хрустнула. А в следующий миг обрушил невероятно тяжёлый удар «грома» на его рыбью башку, отчего взметнулись усы, закатился последний глаз, и самурай пал на землю, зазвенев железной чешуёй. Он ещё хрипел, пытаясь что‑то выговорить, и Сяку Кэн склонился над ним.

– На роду … пи‑пиписсано, – сипел он, затихая. – Не от меча…с‑с‑гину… от дерева…

– Моё имя Рюноскэ! Дракон! – прокричал ему на ухо Сяку Кэн. – А убил тебя меч «Быстрой волны»! Запомни, и расскажи всем в аду!

И отвернувшись, пошёл прочь. Ещё до захода солнца он схоронил приятеля Ушиваки по кличке Ноздря рядом с его братьями и своей матерью.

«Было зеркало, и нет его. Была башня, и нет её. Многие были, и нет их, – думал Сяку Кэн, возвращаясь в сумерках к лачуге. – Были, и нет! Те, кто встречаются, рано или поздно расстаются, как говорил мой папа».

– А мы пока тут, – вышел навстречу ямабуси Энно с Микэшкой на руках. – Ветер затих, и земля успокоилась. И обитель наша цела. Да только вот в храме у Большого Будды голова отвалилась…

Они долго сидели у костра, вспоминая Ноздрю.

– Теперь он в пути на запад, за море, – говорил Сяку Кэн, выстругивая из весла боевой меч. – У меня с ним много общего. Что‑то переходило от него ко мне, и обратно. Не знаю, как объяснить, потому что волнение в сердце.

Ямабуси подбрасывал сучья в огонь, поглаживал кошку и кивал, соглашаясь:

– Верно‑верно. Я видел это в бронзовом зеркале. У вас есть доверие к судьбе и покорность неизбежному, стойкость перед бедой и дружеское отношение к смерти. Позволю себе сказать, вы настоящие самураи!

Сяку Кэн замер, глядя в костёр. Ему мерещился рубиновый треугольник из башни дайгоринто.

– Сегодня я убил человека. И это было так просто, что стало жутко. Конечно, есть что‑то большее, чем жизнь. Я хочу верить, а Ноздря точно знал.

Наверное, старый бродяга ямабуси кидал в огонь какие‑то колдовские травы и корешки. Сяку Кэна словно подхватила лёгкая быстрая волна, и подняла так высоко, что костёр едва виднелся маленькой звёздочкой.

– Ты как хрупкое зеркало, в котором отражаются несокрушимые камни мани, – долетал до него, как ветер, чей‑то бирюзовый голос. – Знаешь ли, от кого императрица Комё получила их? Она приняла обет – совершить омовение тысячи больных и немощных. Последним оказался прокажённый, весь в жутких язвах и струпьях. Содрогаясь, Комё омыла и его. Тогда он воссиял, одарил императрицу и скрылся в небесах.

Волна опустила Сяку Кэна на землю.

– Кто же это был?

– Нет прямого ответа, – усмехнулся ямабуси. – Думал, ты скажешь! Возможно, лучше не называть его. Ведь у каждого имени, у каждого слова есть свой дух. А тот, кто явился императрице, выше всякого духа.

– Завтра я уйду, – сказал Сяку Кэн, задрёмывая, склонив голову на деревянный меч. – Сделай одолжение – оставь себе Микэшу.

Он так и заснул у костра, а ямабуси всё продолжал говорить, и эти речи снились Сяку Кэну. Многое узнал во сне. Может, потому, что спал последний раз в нынешней жизни.

Ямабуси Энно восстановит башню дайгоринто над могилами, а потом уйдёт в горные пещеры, там его место, и будет при нём вместо шаманки Микэшка. А Ганеша разыщет в космическом времени свою прежнюю голову, но предпочтёт остаться со слоновьей. Подрастает Нобунага Ода, который прекратит безумную войну всех против всех. И даже маленький Токугава живёт уже два года в этом мире, не думая и не гадая, что род его будет править страной двести пятьдесят лет. А человек‑волна по имени Рюноскэ не погибнет от меча. Его ужалит на смерть какой‑то странный шмель или оса.

Когда костёр прогорел, задолго до восхода солнца, Сяку Кэн собрался в дорогу. Ямабуси похрапывал, а у него под боком приютилась кошка.

Сяку Кэн так и не зашёл в деревню, где родился ровно двадцать четыре года назад. Он даже не обернулся ни разу. Путь его был прям и скор, как меч быстрой волны, выточенный из весла, бывшего ветвью криптомерии.

Путь быстрой волны

В середине августа, в день поминовения усопших, когда уже зацветал лотос, Сяку Кэн шёл по старой дороге к поместью князя Фарунаги.

Последний раз он проезжал здесь на лошади с папой Ясукити. Мало чего переменилось вокруг. Вот здесь папа скакал на четвереньках, изображая зайца. А тут среди деревьев впервые мелькнул Ганеша под зонтиком‑привидением. Всё та же мелкая стремительная речка у стен поместья. Только теперь Сяку Кэн легко перепрыгнул её.

Сам‑то он, конечно, изменился. Не просто подрос до кэна, но вырос в Рюноскэ.

Ворота были заперты. Впрочем, Сяку Кэн и не думал стучаться или поджидать, когда забьют барабаны, чтобы выпустить служащих самураев.

Пробираясь в бурьяне под стеной, он заметил, что вся земля вокруг усеяна растерзанными тыквами, будто кто‑то в ярости дубасил по ним молотком. «Порядочность и добродетель – твой путь! – припомнил чьи‑то слова, то ли приснившиеся, то ли слышанные наяву и добавил от себя, – Среди чертополоха!»

Он потревожил множество ос, и они рассерженно вились над головой.

«Крайне глупо погибнуть прямо сейчас от их укусов, – усмехнулся Сяку Кэн. – Один человек‑волна сломал себе шею на ровном месте, другого заели осы. Хорошая пойдёт молва! Ну, не отбиваться же от них мечом, хоть и это возможно».

Высмотрев подходящее место на стене, Сяку Кэн, преследуемый осами, перемахнул её быстрее любого тенгу, и оказался на крыше конюшни.

Отсюда был виден весь двор. Кузница, кухня, дома знатных самураев, дворец князя Фарунаги. Вольеры с птицами и животными. Тенистый сад на берегу пруда. Сейчас там пировали за обширным столом какие‑то важные гости. Поблёскивали позолоченные чашечки, мисочки, палочки и длинные золотые ложки. Да чего там только не было! Мясо, фрукты, овощи, икра морского ежа и удивительные моллюски из южных морей.

Однако ничто не могло сравниться с господином Фарунагой. Даже сидя, он возвышался над столом, как великая пагода. Лицо ещё более отяжелело и напоминало неподъёмный булыжник. На специальной чёрнолаковой табуреточке возлежала его новая негнущаяся нога, изготовленная взамен отсечённой. Неизвестно, из какого дерева, но разукрашена, словно императорский посох.

Сяку Кэн вдруг вспомнил учение о четырёх благородных истинах. Существует страдание. Его причина. Освобождение. И путь к нему.

Кажется, он прошёл этот путь. Так жалок и ничтожен обрюзгший, хромой пузан, мыслящий себя великим князем‑даймё! А убить его – всё равно, что раздавить жабу…

Сяку Кэн поморщился и отвернулся. И взгляд его упал на церемониальную площадку, где расстались с жизнью старый Дзензабуро и папа Ясукити. Именно на том месте образовалась невысыхающая лужа.

Он ясно вспомнил, как белые единороги розовели и краснели, наливаясь кровью. Как папа выдернул меч из живота и повалился на бок, поджимая к подбородку дрожащие колени.

Оставив благородные истины на крыше конюшни, Сяку Кэн прыгнул на ближайшее дерево и сполз по стволу. Кто знает, какие силы управляют человеком вопреки его воле и желаниям? Он, к примеру, хочет прямо, а его тянут вбок.

Как неумолимо и стремительно накатывает волна на утлое судёнышко, так Сяку Кэн очутился у праздничного стола. Никто и пошевелиться не успел.