Ограничение истории хронологизированными моделями прошло го не устраивает даже некоторых авторов исторической аналитики. Они хотят видеть все раскопанное или выкопанное археологами как часть истории (а не как материальные свидетельства прошлого, как посылаемые прошлым нам зашифрованные телеграммы, которые еще предстоит расшифровать: и мы делаем это не всегда верно). И недаром же многие археологи не просто описывают результаты своих находок, а тут же дают им историческую интерпретацию и снабжают ее к тому же хронологическими оценками: как правило, к сожалению, в основном недостоверными. Они находятся в плену распространенных неверных представлений о том, что раз предмет когда-то в прошлом был создан, использовался и, наконец, разрушился или был изъят из пользования другим путем, т. е. он функционировал в некоторый отрезок времени, то его обязательно нужно и можно вставить в нашу привязанную к временной оси модель прошлого. Это неверно и потому, что наши представления о прошлом в лучшем случае только частично правильны, и потому, что мы пользуемся стоящей на шатком основании хронологией.

Иными словами они пытаются домоделировать прошлое на основе уже существующих моделей и войти в число историописателей. Впрочем, критики моего определения истории (и моего видения прошлого, т. е. моей исторической модели) идут дальше. Часто они задают мне вопрос: «А что было раньше? Что вы скажете про археологические горизонты, в которых археологи уже не в состоянии найти какие — либо артефакты». Как мне ни неловко, я должен сказать уважаемым коллегам, что они совершают при этом одну из самых банальных ошибок, которая напоминает мне о реакции людей, впервые в жизни слышащих, что вся история человечества происходила во втором тысячелетии нашей эры. «Но что же было перед этим?!» ― спрашивают они с напором, отождествляя мысленно историю с прошлым, большую часть которого мы просто не в состоянии научно смоделировать. Как будто бы этот вопрос не имел права возникнуть, если бы история как смоделированный отрезок прошлого была в 10 раз более длинной!

Ответ на этот вопрос на засыпку крайне прост: перед этим (т. е. перед смоделированным отрезком прошлого) была доисторическая Жизнь, которую мы едва ли сможем регистрировать в рамках истории (т. е. нашей модели прошлого). Вероятно, мы узнаем со временем несколько больше об этой доисторической жизни с помощью археологии, но только в действительно очень редких случаях мы найдем при будущих раскопках исторические записи. В частности, вряд ли нам удастся найти такие записи в Индии, где они и не составлялись. И индийская высокая культура (при всей зависимости от соответствующей дефиниции) началась гораздо позже, чем притворяются сегодня историки.

К приведенной выше цитате из Бикермана я бы добавил требование о том, что для рассматриваемого факта достоверно установлено, что это действительно нечто, происшедшее в прошлом, а не поэтический вымысел. Актуальность этого требования можно подтвердить следующей цитатой из Барга (стр. 281―282):

Но историки и по сей день продолжают рассказывать сказки. Действительно, ведь история ― это комплекс наших представлений о прошлом, а наши представления могут быть основаны и на продуктах человеческой фантазии. Субъективный характер истории следует из этого определения непосредственно, хотя роль объективного возрастает по мере совершенствования методов фиксирования информации о прошлом. История в век газет в принципе отличается от таковой в век первых книг, а таковая от истории в эпоху начального распространения письменности.

Возвращаясь к моему четкому разграничению понятий «история» и «прошлое», должен признать, что даже некоторые другие критики хронологии видят ситуацию иначе и продолжают смешивать эти два понятия. Например, для Кристофа Маркса история есть «сингулярная цепь сингулярных событий», т. е. как раз само прошлое, а не наши знания о нем. При таком определении многие вопросы исторических аналитиков будут излишними, как, например:

• История ― это наука? (Прошлое не является наукой, а моделирование может, в принципе, со временем подняться до уровня науки.)

• Или, быть может, история ― это псевдонаука? (Прошлое не может быть и псевдонаукой тоже, как оно не может быть ни литературой, ни мифом, но ТИ как неверная модель прошлого вполне может рассматриваться как псевдонаука, как своего рода религия.)

• Является ли история ветвью филологии? (Прошлое не тянет и на ветвь филологии тоже, но история очень тесно связана с филологией и долго была ее составной частью.)

• Сочинялась ли история в эпоху Возрождения? (Прошлое нельзя сочинять, сочинять можно только модель прошлого, можно выдумывать его описание, что и делалось весьма активно в указанную эпоху.)

• Можно ли разрабатывать новую историю? (Конечно, ибо одно и то же прошлое можно пытаться все лучше и лучше моделировать, однако прошлое нельзя разрабатывать, только его модели.)

На все эти вопросы, кроме первого, историческая аналитика дает положительный ответ. Но к чему все эти вопросы, если история ― это сингулярная цепь сингулярных событий?

Рассмотренная дефиниция Маркса как и традиционное смешение понятий в определении истории содержит также другие слабые места: она ориентируется на уже преодоленное представление об истории, как о цепи событий или об адекватном описании таких Цепей. Историей в сегодняшнем смысле ― после достойной признания работы французской «школы анналов» ― является в первую очередь по возможности наиболее близкое к историческому прошлому описание исторических процессов и соотношений, не только того, что происходило с людьми, но и того, что происходило в их голове. Здесь события играют только подчиненную роль. Впрочем, для нас в первую очередь важны именно события и их комплексы как ориентиры для хронологии и как элементы модели прошлого.

Когда историки говорят об истории, то часто подразумевают про бое, а не наше знание о нем. Иногда они делают это сознательно, Действительно считая прошлое и историю синонимами, но часто это Происходит на уровне оговорки, в основе которой, конечно, лежит отсутствие четкости в терминологии. Оговорки такого рода известны из многочисленных анекдотов на разные другие темы.

Так, в XIX веке рижский пастор Беркгольц славился живостью своих проповедей. При этом, однако, он нередко так увлекался, что оговаривался и попадал в неловкое положение. Однажды он намеревался рассказать пастве о пришествии воинства божьего (Herrscharen), но вместо этого заговорил с увлечением о пришествии ножниц для стрижки волос (Haarscheren).

В другой раз, обращаясь к пастве, он назвал собравшихся в церкви не «дорогие верующие» или «дорогие братья во Христе» (Hebe Mitchristen), как это принято в лютеранской церкви, а «дорогие навозные христиане» (liebe Mistchristen). Узнав об этом, один его коллега ехидно заметил: «Пастор Беркгольц просто хотел подчеркнуть, что его община состоит в основном из крестьян или, в крайнем случае, из бывших крестьян».

Когда историки путают вроде бы основные для их профессии понятия, так и хочется воскликнуть: «Они напоминают нам о своем политкомиссарском прошлом». Перефразируя старый советский анекдот:

— Мы говорим история, а подразумеваем прошлое.

— Мы говорим прошлое, а подразумеваем история.

— И так все время: говорим одно, а подразумеваем нечто иное!

Конечно, дав четкое разделение понятий «история» и «прошлое», я не смогу изменить укоренившееся в нашей речи смешение понятий. Выражение «ну, это уже история» многие будут и впредь понимать как «это уже отошло в прошлое», а не «это теперь можно встретить в модели прошлого». Но изменение языка и не входит в мою задачу: четкое разделение названных двух понятий мне необходимо для уточнения проблем с хронологией, для того, чтобы объяснить читателю, почему в принципе не может существовать единая непротиворечивая историческая хронология.